Эдмонда Шарль-Ру - Забыть Палермо

Бэбс слушала меня с увлечением, пожалуй искренним.

— Это покажется интересным… Я думаю, что многим захочется побывать в этом доме.

— Почему же?

— А потому, что этот дом из волшебных сказок… — Вроде Диснейленда, только восемнадцатого века. Эти твои храмы, знаешь ли… Сегест, Агридженто… Прежде всего все они похожи, и у тебя волей-неволей создается впечатление, что ты их уже видел или какой-то из них что-то напоминает. Колонны, фронтоны… Вашингтон полон всем этим. А вот твои гномы…

— Ты так думаешь?

— Да я уверена в этом… Только условимся, что ты расскажешь о смысле всех этих украшений, а если у тебя не найдется нужного объяснения, то ты можешь заявить, что все это тайна, над которой мучаются самые знаменитые археологи. Другого пути нет. Наши читательницы терпеть не могут, когда их сбивают с толку, и я их понимаю. Зачем тогда тратить на этот журнал пятьдесят центов?

— Не надо волноваться…

— Хорошо. Что же означают эти статуи?

— Это символы, которые спасают.

— От чего? — Бэбс притворялась, что не понимает.

— Спасают от темных сил, — повторяла я терпеливо. — Заколдованная стена, иначе говоря.

— И эти нелепые вымыслы ты находишь серьезными, хочешь, чтоб я в это поверила?

— Да что ты видишь в этом нелепого? Не веришь в сверхъестественное? Но это вполне серьезно.

Бэбс возмущенно тряхнула звенящими браслетами. Даже не нашла что сказать. Ее лицо странно застыло, и я подумала, что она вот-вот заплачет. Как будто внезапно лишилась твердой опоры. Но какой? Может, тетушки Рози, служившей ей зеркалом, в котором она привыкла видеть отражение своих мыслей? При соприкосновении с чем-то уводившим ее в сторону, к тому же, по ее мнению, достойным полного забвения, как и все прочие легкомысленные измышления людской отсталости, Бэбс испытывала чувство смятения. А я настаивала на своем.

— Если признать, что некоторые явления не подвластны контролю человека, то…

— Мне противны такие разговоры.

— Но тебе придется делать это.

— То, что не поддается объяснению, унижает меня.

— И все же это не причина, чтобы так раздражаться.

Бэбс смотрела на меня с волнением. Глава ее были полны слез.

— Но, Жанна, я хочу одного — убеди меня. Если подобные явления существуют на самом деле, поговорим о них. Я жду твоих разъяснений. Говори. Как, например, распознать дурной глаз?

— Это невозможно.

— Почему?

— Чем он зловредней, тем меньше об этом знают.

— Люди, которые хитрят, противны мне, — отрезала Бэбс с вернувшейся к ней уверенностью. — Это лицемеры.

— Не понимаю, при чем тут лицемерие?

И опять я разозлилась. Бэбс не понимает, потому и сопротивляется. Все, что я рассказывала, не было заранее предусмотрено. Просто ключом били, искрились все эти воспоминания, доставлявшие невероятную радость. Они появлялись подобно песенкам, мелодии которых, едва возникнув, влекут за собой самые разные ассоциации. Вспомнится забытый мотив, насвистываешь его, потом тихо напеваешь и спрашиваешь себя, как это мне удалось припомнить? Так я позволила в этот момент воскреснуть всем страхам моего детства. Я не виновата в том, что на этот раз они мне показались куда опасней, чем в те времена, когда я узнала их впервые. Мне не хватало, пожалуй, настоящей английской гувернантки, хорошо накрахмаленной согласно викторианским традициям. Но в Сицилии не в ходу подобный товар, и нас поручали до монастырского воспитания просто попечению кормилиц. И виновата ли я в том, что, как только я стала соображать, меня до десяти лет начиняли всякими вымыслами о мертвенно-бледных молодых людях (это всегда были единственные сыновья), иногда благородного происхождения, которые погибали от дурного глаза ненавидящего их соседа? Слышала я и о том, что достаточно пробормотать сквозь зубы определенные магические изречения, и лодка тут же пойдет ко дну или брат влюбится в сестру и одно за другим начнутся самоубийства. И что я могла сделать, если подобные бредни казались мне вполне возможными? Востоку ли, Азии, которых я не знала, или же капле чужеземной крови обязана я этой приверженностью и суевериям?

Наверно, Бэбс уже раздумывала над тем, как надо теперь со мной обращаться. Она с тревогой смотрела на меня. Может, крикнуть ей в лицо, что меня все это злит? Но я сдержалась и спокойным голосом повторила:

— О лицемерии ты говоришь зря. Оно тут ни при чем. Самый зловредный сицилийский чародей, пагубная власть которого длилась почти полвека и была очень жестокой, даже он не знал, что у него дурной глаз. Он настолько не подозревал этого, что однажды сам себя заколдовал, глядя в зеркало, и был убит на месте. Я не знаю подробно, как это все было. Но зеркало вдруг отделилось от стены и будто бы расшибло ему череп или же превратило его взгляд в пылающий луч, и колдун сгорел…