Паскаль Брюкнер: Дом ангелов

Он замечал в иные вечера, когда она уставала, морщинки в уголках губ, намек на красную сетку, и чувствовал одновременно облегчение и грусть. Он представлял себе, какой она станет через тридцать лет, когда эти пухлые, в форме домика, губы превратятся в узкую щель с морщинистыми краями, а щеки ввалятся. Антонен с детства любил состаривать своих одноклассников и учителей, воображая их лысыми и пузатыми. У всех мужчин старость сказывается в первую очередь либо на животе, либо на волосяном покрове. Первый вздувается в ностальгии по невозможной беременности, второй редеет, превращая голову в блестящий шарик, этакую гипертрофию мужского достоинства. Антонен и сам видел, как проступает под его нынешними чертами, — его считали красивым парнем, — морщинистый старец, и этот образ мешал ему жить. Он мечтал о чудесном устройстве, которое стирало бы годы, как стирают с зеркала пыль.

Но сейчас у него появились другие заботы; он, быть может сам того не желая, в очередной раз поддавшись бесу вспыльчивости, убил человека. Надо было пойти в полицию, признаться, смыть грех со своей совести — гигиена души не менее важна, чем гигиена тела. Он не решался открыться Монике и тем более своему начальнику. Несколько недель он жил под бременем стыда, внимательно просматривал газеты, надеясь, что другая заметка опровергнет первую, — вдруг избитый им бедолага выжил? Но кого волнует смерть какого-то пьянчуги? Со временем, однако, угрызения совести пошли на убыль. И поскольку никакой представитель сил правопорядка не явился его арестовать, он решил, что ничего не было.

До того знойного дня в конце июля — назавтра они уезжали в отпуск в бухты Кассиса, — когда в метро на линии 12 Антонен пережил нечто, потрясшее его до глубины души. Он возвращался, осмотрев бывший дом терпимости в квартале Пигаль, на авеню Фрошо — кокетливый особняк с ухоженным садом за высокой оградой, где помещались когда-то мастерские Тулуз-Лотрека и Гюстава Моро. Он сел в метро на станции «Сен-Жорж», но на «Нотр-Дам-де-Лоретт» поезд встал. Голос в громкоговорителях пробулькал, что на линии «Конкорд» произошла серьезная авария. На официальном языке это означало самоубийство. Пассажиры, которым было предложено покинуть поезд, ругая на все корки идиота — нашел время и место кончать с собой! — вышли. Вагон опустел. Усталый Антонен замешкался; с ним остался только оборванный старик, странно ёрзавший за спинкой сиденья. Вскоре вагон наполнился зловонием: старик сходил под себя. При виде возмущенного лица молодого пассажира он захихикал, натягивая штаны, и исполнил танцевальное па.

— Противно тебе, да? Я мразь, а знаешь почему? Потому, что золото вечно…

Он смеялся, гордый своими подвигами, счастливый, что внушает отвращение. Его смех зазвенел металлическими нотками, как будто ему в горло напихали пружин от будильника, и закончился долгим приступом кашля. Гнойная корка запеклась в уголках его рта и морщилась вместе с губами. Антонен застыл на месте, чувствуя, как его пропитывают тошнотворные испарения. Он едва сдерживался, чтобы не схватить старика за шиворот и не ткнуть носом в его кучу. А тот продолжал свои нападки. Одно слово то и дело всплывало в потоке брани, жгучее слово, отражавшее всю его картину мира: мразь! Антонен бежал, потрясенный, и не решился рассказать об увиденном Монике. С него градом лил пот. Запах подонка отравил каждую его клетку. В эту ночь ему снились грязные пьяные люди, купающиеся в бормотухе и нечистотах.

Воздух вдруг стал словно разреженным.

Антонен открыл другой Париж, скрытый под декором первого, — не город памятников и дворцов, но столицу опустившихся. Он дожил до тридцати лет, не осуществив ни одной своей мечты по той причине, что их у него не было. И вот в этой жизни, лишенной событий, в тоскливой рутине Провидение послало ему знак: сначала первый пьяница на бульваре Малерб, потом этот второй в метро. «Кто-то» открыл ему глаза — что же хотели ему сказать?

Месяцем позже, в конце августа, ему было поручено показать новым покупателям ту самую квартиру у парка Монсо, которую он не сумел продать весной. На этот раз сделка не имела для него никакого значения, столько всего произошло с тех пор: Антонен едва пробежал глазами досье, пришел с опозданием и с тайной надеждой, что еще один отброс общества преградит им дорогу и выблюет кишки на тротуар. Клиенты, проживавшая в Нью-Йорке чета французов, были заранее возбуждены, Антонену даже не понадобилось впадать в красноречие. Муж, финансист, то и дело отвечал на телефонные звонки, отдавая распоряжения на ломаном английском, жена переговаривалась с подругами: «какие планы, гениальный шопинг, маленькое кожаное платье от Версаче, совсем дешево». То была алчность вкупе с суетностью, любовь к спекуляции и горячка потребления. Но оба были достаточно умны, чтобы это понимать, и лучились таким благодушием, что им хотелось все простить. Через полчаса договор запродажи, предусматривающий десятипроцентную скидку, был подписан на краешке стола. Покупатели без конца распространялись о поэзии парижских крыш на фоне купола Пантеона и башен собора Парижской Богоматери. Они искали нюансов: после яркой синевы нью-йоркского неба, резавшей глаз, парижская голубизна, бледная, молочная, переходящая в сероватую белизну. Мягкий климат после студеной зимы и знойного лета. Их воодушевление было заразительно, и Антонену подумалось, не приняли ли они чего-то возбуждающего. В довершение всего они исполнили вальс без музыки посреди квартиры, и супруга уговорила Антонена станцевать с ней несколько па под аплодисменты мужа. Затем они чокнулись шампанским, которое доставил их шофер.