В то время Антонен то ли жил, то ли встречался с Моникой, высокой брюнеткой с матовой кожей, лет тридцати, полуфранцуженкой, полуангличанкой, — ее мать родилась в христианской семье в Керале. Познакомились они на корпоративной вечеринке. Она была архитектором по интерьерам, училась в «Ар-деко» и в Колледже искусств и дизайна Сент-Мартин в Лондоне, молилась на Жана Пруве и Ле Корбюзье и постоянно рисовала, набрасывая столы, стулья и всевозможные предметы на листах бумаги. В Лондоне, в прошлой жизни, она была манекенщицей. Время от времени она доставала свои старые фотографии, на подиуме или в модном журнале, и ждала его реакции. Антонену понадобилось время, чтобы понять, что он должен отвечать:
— Ты совсем не изменилась, но мне ты больше нравишься сейчас!
Моника душила его своей любовью и подбивала делать карьеру. Со своим надменным личиком, чуть раскосыми глазами и высоким ростом, она хорошо смотрелась на редких званых обедах, где они бывали. На людях она вела себя переменчиво: сперва входила царственно, веки опущены, пухлые губы поджаты, скульптурная головка гордо вскинута на тонкой шее. Она проверяла: ошеломлено ли собрание ее приходом. Другие болтали — она восседала. Ей было достаточно выглядеть, чтобы жить. И вдруг с высоты этого безмолвия она бросалась очертя голову в разговор, чудила, тараторила без умолку, слишком громко хохотала. Антонен умолял ее сдержаться — она лишь входила в раж, гримасничала на манер Бастера Китона, копировала гостей. Выговорившись, снова умолкала, переходя от буйства к прострации.
В интимной жизни она была на диво скромна. Мыться могла часами, тщательно закрыв двери. Плеск и шум воды был едва слышен. Туалет, этот очень личный акт, совершался в тишине. Антонену приказано было не приближаться. Даже зубы она чистила почти беззвучно. Она свела домашнюю симфонию к тихой камерной музыке под сурдинку. Ванная после нее благоухала ароматическими маслами.
Она дарила любовнику чудесные подарки без всякого повода, отчего ему становилось не по себе. Он считал себя обязанным отдариваться в ответ какой-нибудь безделицей. Его эта гонка изнуряла, она же, наоборот, обожала состязаться в великодушии, и каждая вещица, подаренная или полученная, была для нее поводом к новым дарам. Она смотрелась во все зеркала, в рамы картин, в экраны компьютеров, в стекла на улице, никогда не пропускала своего отражения, волнуясь о впечатлении, которое оно могло произвести. Порой она сидела голая на краю ванны перед большим зеркалом, словно хотела сама себя заворожить или понять, что же в ней завораживало других.
— В двадцать лет, — говорила она с иронией, — я была хороша и считала себя некрасивой. Теперь я и впрямь некрасива, но нахожу, что совсем недурна.
Наедине она часто смотрела перед собой большими печальными глазами, сидела, ни слова не говоря, уставившись в стену. Потом вдруг бросалась Антонену на шею, целовала, шептала нежные слова, пугавшие его. Ему хотелось закрыть ее, как закрывают досье: отработал и убрал на место. Страсти повергали его в ужас: он стремился организовать любовь на манер рабочего расписания, отвергая сердечную анархию. Он помнил одно утро, ему было тогда лет четырнадцать, мать в очередной раз не ночевала дома. Его отец читал за столом «Юманите» [4] Газета французской компартии.
, прячась за развернутой газетой. Антонен наклонился и увидел, что он плачет горючими слезами. Свободная любовь — тяжкое бремя, если она чужая. Он надолго сохранил отвращение к неразборчивой похоти.
Беседу между ними всегда поддерживала Моника, порой давая ей угаснуть, точно углям в камине. Антонен был неразговорчив, боялся запутаться, ляпнуть невпопад. Моника запоем читала книги, начинала по нескольку зараз, забывала их в кафе, в поездах, тут же переключалась на другую. Она глотала и классиков, и современников с ошеломлявшим его аппетитом. Он только и делал, что расставлял на полках томики, которые она приносила к нему, а иногда тайком выбрасывал один-два в мусорное ведро. Он никогда не открывал книг, которые она ему дарила, тем паче литературных новинок. Только аккуратно вытирал пыль с каждой обложки.
Их роман начался с технологического недоразумения. В начале их знакомства он послал ей длинное sms-сообщение и написал в конце: «Je t’embrasse» — целую. То ли он плохо набрал, то ли еще что, но телефон запомнил только три первые буквы: Je t ’ет — почти Je t’aime [5] По-французски звучит одинаково: же т’эм — я люблю тебя.
. Она поймала его на слове, хотя для него это была не столько страсть, сколько дань условности, в которой наслаждение играло второстепенную роль. Он не отдавался — скорее уступал. Моника долго заводилась, если прибегнуть к автомобильной метафоре, а Антонен был неважным механиком. По обоюдному соглашению, Венере они служили скромно. Когда Антонен кончал, Моника сама доводила себя до оргазма, коротко вскрикивала и больше об этом не говорила. Простая формальность, и только. Порой после любви она смотрела на него тоскливыми глазами, словно спрашивая: и это всё? А иной раз умоляла его в постели: подожди, подожди, — и он видел, как другая женщина, пылкая, ненасытная, вырывается из той, что лежала под ним. Она часто ходила в ночные клубы и танцевала до утра. Иногда затаскивала его с собой, но веселиться он не умел, пить не любил, и она называла его ночным колпаком.
Читать дальше