Всеволод Бобровский - Падение путеводной звезды

В ту ночь я впервые напился. Пошатываясь и ступая по октябрьской жухлой листве, я морщился, чтобы не заплакать. Упал, ударился головой об дерево. Не выдержал и зарыдал, закричал даже, завыл. Силы покинули меня. Кажется, я недолго спал в лесу.

В один миг я возвел глаза к небу в поисках столь необходимой мне помощи; может быть, я ходил увидеть Бога, может быть, хотел увидеть мать или отца — но ничего не обнаруживал. Небо было осеннее, холодное, чистое, на нем ясно виднелись звезды. Одну — самую яркую — я принял в пьяном бреду за путеводную и следовал за ней по лесным тропам в надежде выйти на верную дорогу — или окончательно заблудиться и околеть. Я шел туда, куда указывала мне эта прекрасная звезда — и вдруг она отклонилась от своего курса, покачнулась на темно-синем холсте ночного неба и стремительно оборвалась. Она падала, падала куда-то за горизонт, и я никак не мог остановить ее отчаянное падение, она падала вниз, и я падал вместе с нею, спотыкался, полз на коленях, молился одними губами, чтобы она вновь отыскала свое место на небосводе и указала мне путь — но звезда все летела по своей траектории, рассекая бескрайнее космическое пространство, и я чувствовал, как уношусь за ней в эту пропасть, которой нет конца. Наконец белесый след звезды растаял, и я уронил голову на грудь в новом приступе безнадежных рыданий.

Не помню, как добрался до города, в каком-то ночном ресторане просадил все свои незначительные сбережения. Я заказывал выпить — и пил. Курил папиросы, стряхивая пепел на пол. Под утро меня выволокли из ресторана и бросили на тротуар. Чуть позже меня стошнило.

В барак возвращаться не хотелось, и я остался в городе. Лежал на скамейке в сквере, мучаясь похмельем, утолял жажду, черпая ладонями мутную, нечистую воду из паркового озера.

Не знаю, как, но старик нашел меня. Он не сказал ни слова, только помог привести лицо и одежду в порядок, да вдобавок выслушал мой бессвязный лепет. Я все еще был пьян, и говорил, говорил, говорил, говорил обо всем — об отце, о брате, о сестре, о том, какой я несчастный и что никогошеньки у меня не осталось в целом мире, даже пес и тот убежал, и я никогда ничего хорошего не увижу, а пойду и тут же утоплюсь в этом самом озере, говорил, что я влюбился в девушку и у нее будет от меня ребенок, а это никому из нас не нужно, да и зачем рожать ребенка в войну, за что это ему, за что это его несчастной матери, он точно так же, как я, станет ненужным этому глупому, злому, несправедливому миру. И я все говорил, повторял одно и то же, дрожа при этом, размазывая слезы грязным рукавом, а старик молчал, только качал седой головой и гладил меня по плечу.

И вдруг мне стало легче.

Я все еще понятия не имел, что делать и куда идти. Я все еще не знал, как сложится моя судьба, и перспективы вырисовывались одна другой хуже, но мне стало легче. Я подумал о том, что не все еще потеряно, что у меня есть руки, ноги, голова на плечах и какой никакой багаж за ними, а кто-то совсем нищ и гол, а кто-то волочится по свету калекой, а кто-то и вовсе никогда не знал родителей.

— Кто ты? — спросил я старика, внезапно почему-то осмелев.

Он пристально посмотрел на меня и лукаво прищурился:

— Дети нынче неучтивы…

Я вновь горько разрыдался и упал ему на грудь. От куртки старика пахло морем и табаком, я вспомнил отца, вспомнил брата, вспомнил родной дом, который покинул совсем недавно и мне стало совсем легко.

Дяде я соврал, что заблудился в лесу и всю ночь бродил в поисках лагеря. Мне крепко попало, но я не обратил внимания на трепку; теперь я знал, что мне предстоит. Я сложил все свои пожитки в углу барака и той же ночью незаметно выскользнул из него. Я тащил свои переметные сумы на плечах, над головой ярко светила луна, а впереди меня ждал город. Я жалел только о том, что больше не увижу старика. Больше меня ничего не беспокоило.

Драгоценности я продал, как только старьевщик выкатил на городскую площадь свой воз. Я продал и другие вещи, оставив за плечами только родительские бумаги и теплую куртку. На вырученные деньги я накупил сухарей, соли, вяленого мяса, табака, рома и противоцинготного. В городском порту подкараулил первый же торговый баркас, который отправлялся на юг. Проник в трюм, спрятавшись в пустой бочке. Я дрожал, меня мутило от качки, и когда баркас проплыл достаточно для того, чтобы я мог больше не сомневаться — не ссадят — я чиркнул спичкой и в тишине, нарушаемой лишь плеском волн и стуком моего собственного сердца, прочел отцовское завещание.