Всеволод Бобровский - Падение путеводной звезды

— Ты знаешь мамин характер! Ее не переспоришь! — неумело оправдывался он. — Отец не может идти. Солдаты отказались брать его в машину. Что ж мне, на своем горбу его тащить? Пойдем скорей!

— Я не могу, не могу! — закричала вдруг сестра.

— А ну пошевеливайтесь! — рявкнули напирающие сзади соседи.

— Я не могу… — она обессилено опустилась на корточки, закрыла руками лицо и заплакала навзрыд. Дядя ринулся к ней и приговаривал, увещевая:

— Им ничего плохого не сделают… Им немного осталось… Переживут, вот увидишь, переживут, и не такое переживали… А ты молодая…

— Я остаюсь… — сквозь слезы прошептала она и, сглотнув тяжелый комок в горле, повторила холодно, звучно, глядя дяде прямо в лицо: — Я остаюсь!

— Ну и дура! — неожиданно злобно ответил он. — Марш, младший! Быстрее!

Но я уже не слушал его.

Я принял твердое решение сбежать, спрятаться где-нибудь в городе и жить партизаном, защищая дом и своих родных. Поэтому я крепко обнял все еще бьющуюся в истерике сестру и, подхватив наши вещи, зашагал вслед за дядей, но на первом же повороте дал деру в закоулки. Слышал я истошные дядины крики, слышал, как солдаты переговаривались вполголоса о том, что опоздавших ждать не будут, слышал лошадиное ржание, сирену, рев моторов и приближающиеся залпы орудий. Окольными путями я вернулся к дому и спрятался в соседском подвале. Сквозь узкую створку я видел, как занимается рассвет и исчезают звезды, как они тают, наполняя своим изумительным светом небо нового дня, как самая яркая звезда превращается в солнце, и представлял себе, что совсем скоро стану настоящим героем, получу медаль и обо мне, может быть, даже напишут в газете. Тогда все будут мной гордиться — и сестра, и бабушка, и дедушка. И отец, когда вернется с фронта. И брат, которого я тогда еще считал живым. И она, она тоже узнает, она подумает: «Какой я была дурой! Кого я променяла на этого обычного моряка!» И тогда она бросит его, бросит и забудет, прибежит ко мне и полезет со своими ласками, но я буду холоден, я буду безразличен, как должен быть безразличен всякий, если его предают.

Так я и задремал на лестнице в подвал, а проснулся от того, что военный в сером мундире схватил меня под руки. Сперва я решил, что это враги уже берут меня в плен, стал отчаянно брыкаться, но военный ткнул меня кулаком в бок — и я обмяк. Присмотревшись, я осознал, что мундир у него наш и надписи на нашивках выполнены понятным языком.

— Гляди, какой дурак, — сказал военный водителю грузовика, который стоял тут же, на нашей улице. — Проспал побудку, в подвале у себя задрых. Еще бы чуть-чуть — и остался здесь.

— Бросай его в кузов, — ответил тот. — В лагере разберемся.

— Полезай, соня, — улыбнулся мне военный, и тут я заплакал, заплакал, бессильно повиснув у него на груди.

— Дядя офицер… — причитал я, будто ребенок. — Сестру заберите… Бабушку, дедушку… Дядя офицер… Мы победим? Мы победим? — рыдания сотрясали меня, я бился головой о его могучую грудь и слышал участившееся биение сердца. Я подумал тогда, что у него, может быть, тоже есть сын, и где-то там, дома, он думает о своем отце и скучает.

— Ну что ты, что ты, — сконфуженно говорил военный. — Ну успокойся… Не плачь… Отставить…

— Мы победим? Мы ведь точно победим? Победим и вернемся?

— Конечно, парень, — ответил он мне, но в его голосе я не услышал такой нужной мне уверенности. — Наверное… Мы победим.

Сестру в эвакуации я так и не нашел — очевидно, ей действительно удалось остаться дома. Нашел, правда, дядю, который сперва крепко меня обнял, а потом столь же крепко выругал за побег.

Лагерь раскинулся в подгорной степи, перелопаченной линиями окопов, иссеченной колючей проволокой и деревянными настилами огневых рубежей. Безмятежно покачивался на ветру жухлый чертополох, редкие оазисы диких груш увядали под августовским солнцем. В километре от лагеря шумела бурная, но неглубокая речушка, скрывая на дне своем склизкие замшелые камни. Я подворачивал штаны до колен и переходил ее вброд. Ледяные потоки жалили мои разгоряченные лодыжки. На том берегу росли невысокие черничные кусты, буйно расцветали похожие на яичницу ромашки, гнулся к земле густо-зеленый папоротник.

Лагерь просыпался рано утром. Приемник искал нужные радиочастоты, бойко стучал телеграф, рычали и фыркали грузовики, отправляясь по полуразведанной дороге за продовольствием. Мужчины отправлялись на охоту в лес, только военные оставались в карауле. Их карабины всегда были на взводе. Причитали старики, плакали дети и только, кажется, я один оставался с виду безмятежным.