Ричард Мораис - Путь длиной в сто шагов

Не в силах сопротивляться, я потянулся за этим неотступно преследовавшим меня запахом карри в темный переулок, в конце которого нашел только что открытый, но уже запертый на сегодня ресторанчик «Мадрас», втиснутый между двумя жутковатыми алжирскими кафе.

Над головой у меня гудел уличный фонарь. Я посмотрел в окно ресторана из-под руки, чтобы не мешал внешний свет. В обеденном зале стояла дюжина грубых деревянных столов, покрытых бумажными скатертями. На них были разложены приборы, приготовленные на завтра. На ярко-желтых стенах в простых рамках висели черно-белые фотографии сцен из индийской жизни – водоносы, ткачи за станками, набитые народом поезда на вокзале. Свет в обеденном зале уже был выключен, но яркие люминесцентные лампы на кухне еще горели, и сквозь длинный холл мне было видно, что там происходит.

На плите кипел котел с рыбной похлебкой – фирменное блюдо на завтра. Перед плитой на трехногом табурете, поставленном в узком проходе, сидел одинокий повар в футболке и фартуке, в изнеможении склонив голову над миской острой рыбы под карри.

Моя рука поднялась сама по себе, горячая и плоская, как чапати, прижатая к стеклу. Меня пронзила такая боль… Чувство утраты и тоски по маме, по Индии. По милому, шумному папе. По мадам Маллори, моей наставнице, по семье, которой у меня никогда не было, поскольку я принес ее на алтарь моего честолюбия. По моему покойному другу Полю Вердену. По моей любимой бабушке и ее вкуснейшему этроплюсу. По всем этим людям тосковал я в тот день, именно в тот день.

Потом, стоя вот так, в тоске, перед маленьким индийским ресторанчиком, я вдруг вспомнил, что сказала мне как-то мадам Маллори одним весенним утром, много лет назад. Это было в один из последних дней, когда я еще работал в ее ресторане.

Мы сидели в ее комнатах в мансарде «Плакучей ивы». На плечах у Маллори была наброшена шаль, она пила чай, устроившись в любимом кресле бержер, глядя на голубей, воркующих под окном в ветвях ивы. Я сидел напротив нее, погрузившись в «De Re Coquinaria» Апиция и делая заметки в своей записной книжке в кожаном переплете, которая остается со мной до сегодняшнего дня. Мадам Маллори поставила чашку на блюдце, нарочно звякнув погромче. Я поднял голову.

– Когда ты уедешь отсюда, – сказала она, – ты, скорее всего, забудешь большую часть того, чему я тебя научила. Тут ничего не поделаешь. Если же ты запомнишь хоть что-нибудь, я хочу, чтобы это был совет, который дал мне мой отец, когда я была еще девочкой. Тогда из нашей семейной гостиницы только что съехал знаменитый писатель – очень капризный клиент. «Гертруда, – сказал мне отец. – Никогда не забывай, что сноб – это тот, кто начисто лишен вкуса». Я забыла этот превосходный совет, но, надеюсь, ты не будешь настолько глуп.

Маллори отпила еще чая, потом многозначительно посмотрела на меня своими необычно яркими и блестящими для пожилой женщины глазами, таким голубыми и проницательными.

– Я не очень складно умею говорить, но хочу сказать тебе, что в какой-то момент своей жизни я сбилась с дороги, и я верю, что ты был ниспослан мне – может быть, моим любимым отцом, – чтобы вернуть меня миру. И я благодарна тебе за это. Ты заставил меня понять, что хороший вкус – это не то, что снобы получают по праву рождения, но божий дар, который можно обнаружить в самых неожиданных местах и у самых неожиданных людей.

И вот, глядя на измученного владельца «Мадраса», сжимавшего миску простой, но такой вкусной рыбной похлебки в конце рабочего дня, я вдруг понял, что отвечу этому невыносимому человеку, когда он в следующий раз сообщит мне, какая это честь для меня, единственного иностранца, когда-либо завоевывавшего место среди французской гастрономической элиты. Я передам ему слова Маллори о парижских снобах и, может быть, дам ему немного подумать о них, а потом наклонюсь к нему и спрошу, слегка брызнув слюной:

– А? Как вы думаете?

На церкви неподалеку пробило час. Впереди, пробуждая мою совесть, замаячили заботы завтрашнего дня. Я в последний раз взглянул на «Мадрас» и, отставив сантименты, развернулся на каблуках и пошел дальше по улице Муфтар, оставляя позади дурманящий запах махли-ка-салан, летучее напоминание о том, кем я был, быстро развеивавшееся в парижской ночи.

– Гассан? Это ты?

Из кухни пентхауса раздавалось позвякивание намываемой в раковине посуды.

– Да.

– Это потрясающе! Три звезды!

Мехтаб вышла в коридор. С новой эффектной прической, глаза подведены, как у мамы, в лучших шелковых сальвар-камиз, она улыбалась и протягивала мне навстречу руки.