Юрий Герт - Солнце и кошка

Она поехала в пригород, туда, где жила ее мать.

По дороге, сидя в такси, она думала о женщине, которую настолько привыкла не отделять от себя, что с трудом допускала, что она не только мать, но и просто женщина, и у нее своя собственная женская судьба... Может быть, впервые Лиля теперь думала о ней именно так. Мать ее когда-то в молодости была красивой, даже необычайно красивой — на давних фотографиях, казалось, запечатлен облик кинозвезды...

А ее муж, то есть Лилин отец, был редкостно непривлекательный человек с хмурым, озлобленным лицом. Лиля с детства помнила мать плачущей, обиженной, кое-как одетой — много ли получала она, работая скромным контролером районной сберкассы?.. На свои гроши она воспитывала дочь и зачастую содержала мужа, который неизменно возвращался к ней после очередной истории: как ни странно, но он пользовался у женщин успехом... Что заставляло мать жить с ним, пока два года назад он не умер от сердечного спазма прямо на улице, поблизости от своей переплетной мастерской, постаревший, но все такой же эгоистичный, терзающий жену тяжкими запоями?..

Что заставляло жить?.. Да она вряд ли задавалась этим вопросом. Просто жила и жила. Жалела его. Невозможным казалось выгнать его, она знала — никакая женщина долго его не вытерпит, прогонит. Что будет с ним потом?.. Лиля этого христианского всепрощения не понимала и не принимала... Но когда машина притормозила возле обнесенного штакетником домика, Лиля вдруг, уже было раскрыв сумочку, чтобы расплатиться, велела шоферу развернуться и везти ее домой. Шофер удивленно и обрадованно крутанул баранкой: он не надеялся поймать здесь пассажира на обратный путь.

Нет, мать бы не поняла ее. У тебя сын,— так бы она сказала. И это значило — терпи, терпи, не думай о себе, думай о сыне, которому нужен отец. Что поделаешь, такова судьба...

Дома Лилю ждала записка от учительницы: ее просили зайти в школу, поговорить об Андрее. На другой день она сидела в пустом классе, перед молоденькой учительницей, и та строгим, наставническим тоном внушала ей, что Андрею нужно уделять больше внимания, четверть кончается, а он почти перестал заниматься. Что с ним — она не представляет. На любую попытку вмешаться, найти объяснение он отвечает грубостью, упорствует или молчит.

Лиля вдруг ощутила непонятное облегчение, слушая встревоженную учительницу. Ее наивная серьезность, ее пушистые, слегка подчерненные бровки и небольшая хрипотца, появляющаяся, вероятно, после шести уроков,— все это почему-то растрогало Лилю. Она улыбнулась ей на прощанье, и так благодарно, что та вся, до самого кружевного воротничка, попунцовела и оттого стала Лиле еще милей,

— Простите, но... У вас уже есть своя семья, дети?..— спросила она неожиданно.

— Пока нет...

— Ну, дай вам бог, дай вам бог,— вырвалось у Лили, и ей внезапно захотелось расцеловать эту девочку, для которой все в жизни так ясно и просто.

И ведь на самом-то деле все ясно и просто,— продолжала думать она, выходя из школы.— У нее есть Андрей... И разве не в нем единственный смысл ее жизни, ее радость, надежда?.. Она будет жить для него, А остальное...

Андрей смотрел на нее бирюком, отвечал нехотя, глаза его следили за нею настороженно и как бы выжидали... Она погладила его по голове, сказала, что люди должны понимать друг друга, прощать... И она тоже его прощает, надеется, что он исправит отметки и ей не придется за него краснеть... Ведь правда? Ты постараешься, Андрей?..

С наслаждением, казалось, давно забытым, она в тот вечер стирала, убирала в комнатах, проверяла у Андрея уроки; Огородников наблюдал за нею с удивлением и лаской.

Так было несколько дней.

Близилась защита докторской, а по тому, что знала Лиля, можно было думать, что у Огородникова умные и злые оппоненты, речь для них идет отнюдь не о чистой науке — престиж, положение, истинность взглядов, с которыми они связали свою жизнь,— все это во многом зависело от того, как повернется защита. Огородников был невозмутим, держался уверенно, о предстоящем говорил таким тоном, будто его ждет какая-нибудь открытая лекция, не больше. Но Лиля не обманывалась его спокойствием, она замечала, как он осунулся за последнее время, кожа на скулах словно подсохла и подгорела, с нее не сходил румянец. Глаза ушли под лоб и посверкивали оттуда, как из пещеры. Она снова вошла в его дела, ощутила особенное спокойствие, присущее ее мужу, растворилась в нем...

За день до премьеры Костровский прислал — как обычно — пропуск.