Юрий Герт - Солнце и кошка

Она подосадовала тогда на свою откровенность, он как бы уличил ее в постыдном пороке... «Вы слишком рационалистичны...» Ну, что ж. Какая есть. Не всем же быть как та артистка... Она чувствовала себя неприметной, серенькой, как тогда в гастрономе, в толчее очереди, с разбухшей сеткой в руке... Да, надо ведь кому-то носить кефир и, между прочим, лечить людей от стенокардии...

Она чуть не сказала ему об этом. Но сдержалась.

— Мне надо сходить, взглянуть на больных в восьмой палате,— сказала она и поднялась чуть-чуть более резко, чем делала это всегда. Он заметил.— А вам пора спать, я и так слишком позволяю нарушать вам режим...

В другой раз он неожиданно заговорил о своей будущей постановке. О спектакле, который вынашивал давно... То была «Орестея», трагедия высоких и роковых страстей, величайшая трагедия античного мира... Костровский закрыл глаза, помолчал, откинувшись головой на спинку стула. Все тело его обмякло, расслабилось. «Они были наивны, как дети,— сказал он,— они не упрощали... В бытовой мелодраме им открывалась космическая трагедия... Мне хочется поставить эту вещь. И чтобы люди, по крайней мере, на время, пока сидят в зале, оторвались от ежедневной суеты, пустяков, чтобы они вдруг испытали потрясение, содрогнулись, заглянули в глаза Вечности... И ощутили всей своей сущностью, всей глубиной безмерную ценность тех двух-трех мгновений, из которых слагается жизнь... Я мечтаю об этом».

Он говорил о декорациях, о мощных раскатах грома, которыми начинается действие, о молнии, раскалывающей зал... И Лиля как будто оказалась на пороге огромного, вулканического мира, который грохотал в душе, заключенной в тщедушную, нездоровую оболочку тела Костровского. Ей стало страшно своей убогости, мелкости...

Пожалуй, она была рада, когда его выписали. Все вернулось к естественным масштабам, простоте, ничто не будоражило, не тревожило... Но вскоре ей стало скучно. Она еще не понимала, насколько серьезно то, что случилось, но жить, как прежде, уже не могла.

Он позвонил ей в больницу, пригласил на премьеру — очередную, ему бы хотелось услышать ее мнение... «Не знаю,— сказала она,— мой муж не любитель театра...» Она слишком нарочито упомянула о муже, он это почувствовал. Нет, непременно, он оставит ей пропуск на двоих, пожалуй, лучше пришлет домой...

Потом она привыкла к его звонкам. Он звонил раз или два в неделю, выбирая дни дежурств, точнее — ночи. Она уже заранее готовилась к разговору, знала — он позвонит между половиной двенадцатого и двенадцатью, и стремилась, чтобы в ординаторской никого не было, чтобы никто им не мешал...

Встречаясь в театре, куда сопровождал ее сын, Андрей, они были по-прежнему сдержанны, но она знала: он ждет ее, ему приятно, что она пришла... Потом наступило лето, театр уехал на гастроли на целых три месяца. На Лилю напала тоска.

В это время ей предложили командировки — две, на выбор. Одна из них в тот город, где был на гастролях театр. Лиля инстинктивно, как бы избегая опасности, решила выбрать другой город. Она не представляла, что произойдет, окажись они вдвоем, там, где ничто не будет ее связывать. И тут ей вспомнились слова Костровского о рационализме. Она подумала еще раз, что он прав. Что она никогда не решится... Это подстегнуло ее. Она решилась...

Когда он вошел в ее номер, она не смогла ни шагнуть к нему навстречу, ни даже устоять на ногах. Она опустилась на стул.

— Я знал, что вы приедете...— сказал он, бледный, и задохнулся, сжав ее плечи.

Город, в котором проходили гастроли, был южный, жаркий. На улицах сплетались кронами высокие деревья с густой пыльной листвой, в узких арыках с клекотом и свистом неслась веселая мутная вода. Вдали голубели горы, изломы их заснеженных гребней блестели на ярком солнце, как обернутые целлофаном. На каждом шагу курились мангалы, рядом на колченогих столиках стояли бутылки из-под шампанского, с уксусом, который тоненькой струйкой стекал на унизанные шашлыком шампуры. Красный перец раскаленной, обжигающей горкой лежал в глубоких тарелках, кружочки лука поддевали прямо на кончик шампура и жевали с хрустом, закатывая глаза. По дороге, между «волг» и «москвичей», трусили маленькие смешные ишачки с длинными бархатными ушами. Когда Лиля и Костровский прогуливались по городу, у нее было ощущение, будто они на экзотическом острове,— так все было ей непривычно. И казалось, что это специально придумано только для них — ишачки, арыки, горы.

Во рту у нее постоянно горело от красного перца, ей казалось, она вся пропитана, как и весь город, острым запахом лука и дыма, от зноя все на ней плыло, липло к телу, она по нескольку раз в день забиралась под прохладную струю душа, и с каждым разом все более размякла, слабела — от нестерпимого зноя, от свободы, счастья, близости Виталия.