Юрий Герт - Солнце и кошка

Нет, подумал он, у них бы с Иринкой ничего такого не было. Все у них было бы хорошо, все иначе, не так... Такого бы у них не было...

От этой мысли что-то в нем посветлело, смягчилось. Будто пушок Иринкиной шапочки — как тогда, в «Ракете» — коснулся его щеки.

Но тут же ему вспомнилась идиотская, дикая сцена перед автобусом, на остановке, когда он вопил «Дешевка, дешевка!..» — ну просто черт знает, что там он вопил!.. И потом остался один, с двумя портфелями. Ее портфель так и стоит в прихожей, у вешалки, где он бросил его рядом со своим...

Конечно, она не позвонит. Умрет, а не позвонит, хотя ей нужно делать уроки, а в портфеле учебники, тетради... Но все равно она не позвонит. Ему — такому идиоту, такой скотине... Да и с чего бы она ему звонила?.. Хорошо, портфель он отнесет и сам скажет, что считает себя идиотом и скотиной.

Он включил свет и полез в нижний ящик стола, набитый всякой всячиной: магнитофонные кассеты, детали от фотоувеличителя, тюбики с засохшей краской... Олегу, младшему брату Иринки, он давно уже обещал самопал, точнее — медную трубку от самопала. Смешной такой парнишка, лобастенький, рассудительный,— в сестру, и все хлопочет, изобретает какие-то перпетуум-мобиле. Когда же, впрочем, изобретать перпетуум-мобиле, если не в пятом классе? Самое время... Сейчас Андрею кстати обо всем этом вспомнилось, и не без явной задней мысли. Хотя трудно, конечно же, надеяться, что ради какой-то медной трубки для своего братца она сразу его простит...

А самопал был хорош — с длинным стволом, накрепко, винтами, прикрученным к гладкой, отшлифованной стеклышком деревянной рукоятке, на которой были выжжены череп с костями крест-накрест.— Андрей однажды отобрал его на улице у ребят, паливших по голубям. Самопал валялся в ящике, ненужный за-битый, Андрей сунул его в карман — рукоятка остались торчать снаружи — и с легким сожалением подумал, как отдаст его Олегу.

Но до самопала дело не дошло.

Когда он, пройдя через двор, поднялся на площадку третьего этажа и позвонил — Иринка жила в доме напротив — наверное, она по звонку, быстрому, двойному, как он всегда звонил,— по звонку догадалась, что это он, Андрей. И дверь только приотворилась, ровно настолько, чтобы пропустить — сначала ее руку, тонкую, злую, резко рванувшую портфель из его пальцев,— а потом приоткрылась чуть шире, но опять-таки ровно настолько, чтобы втащить, протиснуть между косяком и краем двери сам портфель. Андрей успел заметить ее насмерть обиженные, неприступные глаза, не желавшие встречаться с ним взглядом... Металлические уголки портфеля сухо скребнули по косяку, дверь захлопнулась.

О самопале Андрей вспомнил, когда уже вернулся домой. Он выхватил его из кармана, швырнул на стол. Самопал ударился об стену, отпрыгнул, упал на «Мейстер дер фарбе».

К черту! — подумал Андрей.— К черту!.. Всех вас — к черту, ко всем чертям!..

Он ходил по комнате, кружил между столом и кушеткой, и с каждым шагом, казалось ему, комната становится все теснее, стены сдвигаются, потолок ползет вниз. Ярость его душила. Вот как, даже выслушать его она не захотела! Просто — выслушать! И какое нетерпение, брезгливость, гордость какая была в ее руке, рванувшей у него портфель!..

Ну и — к черту! Если так — все вы катитесь к дьяволу, все, все!

Взгляд его, мечась по комнате, задержался на само-пале, который, лежа поверх «Мейстер дер фарбе», как бы отсекал мадонну от младенца своим вытянутым тонким стволом.

А хорошо бы пальнуть ему между глаз,— внезапно подумал Андрей о Костровском,— взять и пальнуть из этой вот штуковины!

Он видел накануне расклеенные по городу афиши с анонсом: «Орестея», трагедия по Эсхилу, в двух частях. Костровский давно готовил этот спектакль. До премьеры оставалось две недели...

Андрей бросил самопал в нижний ящик, на прежнее место. Задвинул ящик — с грохотом, звяком, все железки там зазвенели и зазвякали, будто куда-то обрушиваясь.

В коридоре раздались шаги. Не тяжелые, отцовские — тот у себя в кабинете, конечно, и пишет какую-нибудь новую статью о своих биополях... Шаги были мягкие, почти бесшумные. Они неуверенно замедлились возле двери, замерли... Ну, нет! — взорвалось в Андрее. Он кинулся к выключателю, щелкнул, упал на кушетку и снова, как раньше, уткнулся лицом в стену, в коврик.

Она вошла. Постояла в нерешительности, наверное обдумывая, не зажечь ли свет, и, не зажигая, опустилась на кушетку, рядом с Андреем. Он зажмурился, как будто в темноте она могла видеть его глаза. Но он все-таки зажмурился, закаменел.