Андре Бринк - Перекличка

Как только взошло солнце, дверь кухни наконец открылась, и я увидел выходящих мужчин, моего бааса Ханса и бааса Ван дер Мерве. Они остановились на дворе, поглядели на небо, потягиваясь и расставив ноги, а затем неторопливо прошли через двор, чтобы помочиться у стены пристройки, где стояли фургоны. Дверь кухни осталась открытой.

Я перепугался, увидев, как Галант вышел из-за деревьев и направился прямо к ним. Но конечно, их это не могло насторожить. Разве они знали о том, что должно произойти? Я видел, как Ван дер Мерве что-то коротко сказал Галанту. Ни малейшего признака ссоры.

Хозяева неторопливо двинулись дальше, в сторону крааля. Тот день, должно быть, казался им таким же, как все остальные. Пройдя мимо крааля, они направились вниз, к гумну.

Я увидел, как рабы вышли из засады за персиковыми деревьями и быстро побежали вокруг дома к двери кухни. Они сняли шляпы, прежде чем войти в дом.

Теперь их уже ничто не остановит.

Если бы только в ту ночь грянул гром или вспыхнула молния. У меня вошло в привычку при первых же признаках грозы будить всех домочадцев, закрывать зеркала и собирать всю семью вокруг обеденного стола для молитв, пока не утихнет буря за окнами. С самого детства я привыкла считаться с погодой. И если бы это произошло, мы были бы предупреждены вовремя. Но совершенно иная молния, темная и таинственная, ударила по ферме в ту ночь.

Какое унижение. Бороться с рабами за ружья, которые они взяли с полки над моей кроватью, ощущать, как тебя толкают и пинают мужчины, от которых пахнет, как от животных. Разве я не предупреждала Николаса, господь упокой его душу, насчет Галанта?

Мой привычный ночной кошмар вдруг стал ужасающей реальностью. Черные руки, хватающие меня. Потные лица. Сверкающие белки глаз. Хрипы, вырывавшиеся у них из горла, пока они, тяжело дыша, боролись со мной; звери. Я билась с ними как одержимая. Только не это, о милосердный господь. Лишь бы не эта самая гнусная мерзость, какую только можно сотворить с белой женщиной.

Когда раздался выстрел, я не сразу почувствовала боль. Я поняла, что случилось, лишь когда ощутила какое-то липкое тепло, взглянула вниз и увидела кровь. И едва не рассмеялась от облегчения: пусть он лучше пристрелит меня, чем надругается надо мной, как то бывало в моих сновидениях.

Лишь гораздо позже я поняла, что содеянное им было, если только такое возможно, куда страшнее — он презирал меня столь сильно, что даже не желал нанести то, иное унижение. И не хотел убивать меня. Рана была намеренной, нацеленной именно сюда — самое унизительное изо всех возможных унижений.

Может, это было его ответом на грех, давно творимый Николасом? Но к чему возлагать ответственность на меня? Разве я не жила благочестивой жизнью истинной христианки? Зачем же мстить за его грех мне, да еще вот так?

Моя ночная рубашка была залита кровью, как когда-то много лет назад подвенечное платье. Уже в тот давний день, обагренная кровью пристреленного вола, я знала, что все это кончится плохо. Кровь за кровь, одна непрерывная цепь от начала и до конца.

Моим ранением это еще не кончилось. Унизительными были и мои попытки спрятаться от них: они выволакивали меня, как тюк окровавленных лохмотьев, то из одного укрытия, то из другого — из печки, в которую я по глупости залезла и где меня завалило отбитой штукатуркой и камнями, из-под обеденного стола и, наконец, с чердака, куда я вползла по каменной лестнице, оставляя за собой кровавый след. О господи, как это все омерзительно. А потом лежать на спине, позволив рабыне промывать и бинтовать мою рану, — унижение, которому нет конца.

Ради моих детей я выносила это страдание перед лицом господа. Ради них я умоляла убийц, не ради спасения своей жизни. Раболепствовать перед рабами и умолять их о милости!

Николас, мертвый, на шкуре льва в передней комнате, с раскинутыми в стороны руками и ногами, с которых они сняли башмаки. Тела и кровь в кухне. Вся перепачканная молодая жена Ферлее, молча уцепившаяся за меня на чердаке, слишком испуганная, чтобы плакать, прижимающая своего младенца к обнаженной груди. Униженные. Опозоренные. Презренные. Разве можно допустить, чтобы белая женщина испытывала подобные страдания на глазах у черных?

Я до сих пор не могу понять этого. Почему они кусают руку, пекущуюся о них? Мы заботились о них, обучали их заповедям божиим, каждую среду и воскресенье читали им Библию, молились вместе с ними и распевали псалмы. Мы давали им еду и одежду по потребности. Когда они болели, мы заботились о них. Когда у них бывали какие-то затруднения, мы помогали им. У них не было ни забот, ни тревог. Им даже незачем было беспокоиться о завтрашнем дне: мы заботились обо всем.