Уильям Стайрон - Уйди во тьму

— Что вы сказали, сэр?

Услышав его, Гарри замахал вытянутой рукой.

— Пейтон, — сказал он, — это ведь я вывел ее в этот мир, я — четверть века fidus Achates [25] Верный Ахат (лат.). Ахат — верный товарищ героя Троянской войны Энея. Выражение «верный Ахат» стало синонимом бескорыстной преданности. этой семьи, одинокий, никем незамеченный, не воспетый — понятия не имел о дне ее свадьбы. Я спросил, — произнес он, тряся как бы в приступе скорби седыми пышными волосами, — задал простой вопрос, пожалуй, простительный, как каприз подвыпившего старика, но мои слова пропали в миазматическом кваканье орды развратных детей. Я спросил… — Он обнял за талию блондинку.

— Что же вы спросили? — сказал Гарри, улыбаясь и показывая ряд ровных белых зубов.

— Я спросил, куда вы собираетесь поехать на ваш медовый месяц. Я спросил…

— Во Флориду.

— Ах, во Флориду? В край манговых деревьев и простаков! В край апельсинового сока, и пальм, и безмозглых ухмылок! В младшую сестру Калифорнии, край водных лыж и мускулистых мужчин. Поздравляю, мой мальчик!

Блондинка, чирикнув, высвободилась, и ему удалось пробиться к Пейтон.

— Привет, любовь моя. — Он поцеловал ее в губы.

— Доктор Холкомб, я тысячу лет вас не видела! Вы такой милый. Разрешите невесте поцеловать вас? — И она чмокнула его в щеку.

— Спокойно, любовь моя. Спокойно. — Он уютно придвинулся к ней и прокрался рукой к ее талии. — Поить вас буду я. И целовать тоже. Где, черт подери, шампанское?

И, словно он взмахнул дирижерской палочкой, появился официант с подносом на вытянутых руках. Он и Пейтон взяли по бокалу, а Гарри, вдруг насупясь, отказался и постучал Пейтон по плечу.

— Лапочка, лучше не спеши…

— Молодой человек, — прервал его доктор, — я врач. Забудьте о моем последнем высказывании. — Его морщинистое лицо с крючковатым, посыпанным тальком носом, и слезящимися глазами, и висячим двойным подбородком покраснело от воодушевления. — «Этот день всегда для меня священен, — пропел он, — лейте вино без задержки и ограничения, лейте стаканами, а чтобы наполнить желудок, налейте всем, кто жаждет окропить все столбы и стены вином, чтобы на них выступил пот и чтобы все были пьяны». — Не будучи никогда женат, он был всегда глубоко тронут состоявшимся браком, и ему представились чрезвычайной нежности свадебные ночи, прелестные трепещущие горла, соски в лунном свете, розовые как незрелые сливы, и он закончил цитату прерывающимся от сухости голосом: — «А тем временем… девицы поют веселые песни… которым вторят леса… и эхо… звенит».

Пейтон поставила свой бокал и зааплодировала. Доктор изысканно поклонился и громко высморкался. А Гарри тем временем отлучился, поскольку к нему подошел официант и сказал, что мистер Лофтис хочет видеть его на заднем крыльце.

— Он пьяный и что-то, знаете ли, бормочет. Так что лучше поспешите туда! — И белки его глаз дико блестели, предвещая беду.

Однако ни Пейтон, ни доктор этого не заметили. Еще больше гостей стали расходиться. Они попрощались с Пейтон и теперь — с пальто и шляпами в руках — стояли в коридоре, собираясь поблагодарить Милтона и Элен за прекрасно проведенное время, но их нигде не было видно. А вот возле чаши с пуншем было еще весьма оживленно; в одном затененном уголке, небрежно держа бокалы с выливавшимся через край шампанским, целовалась молодая парочка. В другом углу Монк Юрти, брошенный женой, распевал: «Дружба… дружба», — с очень пьяной девицей по имени Полли Пирсон; ее бусы из горного хрусталя внезапно рассыпались, и Стонволл кинулся из кухни и стал на корточках их собирать, точно белочка кукурузу.

Оказавшись ненадолго наедине с Пейтон, доктор повернулся и взял ее за руку.

— Вы печальны, дорогая, — требуется вино и поэзия. Что не так?

В глазах ее появилось такое горе; она на мгновение прикрыла их руками («Странным милым жестом, — подумал доктор, — полным бесконечного страдания, словно ей хотелось что-то отбросить»).

— Так что же не так, моя дорогая? — мягко спросил он.

— Ах… — с отвращением произнесла она.

— Скажи доктору!

— Ах…

Она смотрела прямо перед собой, потом обвела взглядом зал, медленно, пытливо, и доктору показалось, что она словно делает обзор — зала и окон, угасающего солнца, разошедшихся гостей — в первый и, возможно, в последний раз (между ними, похоже, была маленькая разница) глазами, уже не затуманенными шампанским, а полными настоящей муки. Это взволновало, потрясло доктора, поскольку всего десять секунд назад она казалась олицетворением веселья, и он протрезвел.