Уильям Стайрон - Уйди во тьму

Это видение было омерзительнее всего, что она могла бы увидеть наяву, и тем не менее оно было адекватным, правильным, не входящим в категорию кошмара и делавшим ее омерзительную прогулку — невзирая на странный зловонный запах — даже приятной. Наиболее тошнотворные части сна — высохшие женские органы, пожелтевшая чесоточная кожа, выглядевшие совсем как на картинках, которые она однажды видела в книге по медицине, — быстро стирались по пробуждении, оставляя ей лишь легкий след сна, странный запах и смутное чувство победы. Однако она оставалась крайне недовольной. Этот сон снился ей лишь последние несколько лет, и — победила она или нет — последующие дни всегда казались серыми и мрачными из-за сокрушительного чувства вины. Ее воображение никогда не было таким безнравственным, мрачным, и она спросила себя: «Я что, с ума схожу?» А иногда ей снилась Моди с мертвыми вытянутыми ногами, с металлическим скобами. Элен просыпалась вся в поту и рыдая.

Во сне было так просто сразить своих врагов. Долли, бойца в доспехах, ей удавалось убить на поле боя; белая лошадь по кличке Чемп, совсем такая, что была у ее отца, била своими острыми копытами в череп Долли — наносила последний удар. Иногда Долли умирала с кинжалами в спине или на электрическом стуле, но труп всегда возвращался на свое место в зачумленном городе — обесчещенный, изуродованный, с непристойно разбросанными ногами. Затем она плыла лицом вниз по лениво текущему ручью, и на этот раз Элен стояла рядом с Милтоном, печально бормотавшим: «Слишком скверно. Никогда я не любил эту стерву», — глядя, как она проплывает мимо, а проснувшись, свежая и чистая, Элен знает, что никогда больше не увидит сна про Долли или о том городе.

Иногда в снах все вставало с ног на голову, и тогда было тяжелее всего. Тогда она, казалось, была врагом, она угрожала людям, пугала их. Все бежали от нее — мужчины и женщины, все, кого она когда-либо знала, — целая армия, так что под конец она оставалась одна на залитом луной, похожем на лунный лугу, одна и всеми брошенная, взывая: «Неужели никто не поможет мне?» Затем появлялся ее второй враг — мужчина: Милтон или Кэри, иногда ее отец, разницы не было, — они все ненавидели ее, угрожали ей, спрашивали, почему она стала такой плохой.

Страшное чувство вины придавило ее. Она смотрела, как Кэри хлещет веткой, — ей хотелось отобрать ее у него.

— Если вы станете немного поспокойнее, Элен, — говорил он, смягчившись теперь, — вы поймете, что все наладится. А знаете… — Он подошел к ней, стараясь изобразить улыбку, но улыбка получилась такая вынужденная и искусственная и он выглядел таким смущенным из-за того, что пил вино, что Элен почувствовала: он теряет над собой контроль, к тому же угрожает ей, актерствует, фальшивит, — и ей снова отчаянно захотелось отобрать у него палку. — А знаете, Элен, если мы с вами еще выпьем, и поднимемся на минуту наверх, и успокоимся, и обговорим все…

«Ах, Кэри…» — подумала она и слегка приподняла руки, словно отсекая его. Знал ли Кэри, что он один из тех мужчин? Один из врагов? Вот удивился бы! Узнав, какой важной частью ее он стал, узнав (а сейчас она подумала: «Он действительно слабый и глупый и не понимает; как я могла поверить в него и в его глупые, слабые методы!»), какую роль он играл в ее мечтах, тогда как он мечтал о глупых, земных вещах — о плитах и тому подобном, об этой своей глупой жене Эдриенн или о том, как он станет толстым епископом, так что его маленький боготворимый ну-вы-знаете-что обрастет складками жира. Как он будет шокирован и зол! И ей снова пришел на память сон, и все нутро ее захолонуло от страха.

Кэри выбил камень из дамбы — он покатился на пляж внизу, резко ударился о канализационную трубу, и в воздух взлетели утки и чайки, пронзительно крича, оставляя за собой летящие перья. Из дома донесся спазм музыки — неприятно резкой венской, взвыл аккордеон, и она подумала: «Глупый осел, он не знает». Как однажды вечером, толстый и розовый, обнаженный до пояса, так что виден был его пупок, он со злостью тащил ее за собой по ее саду сквозь заросли папоротника и лавра, топча азалии. Она вскрикнула: «Но Моди уже нет!» — а он повернулся, угрожая ей большой палкой. Толстый и розовый, соски на желтом жире под ними так и подскакивали, как масло, булькающее на овсяной каше. Грозя ей палкой, он говорил: «Ты должна верить! Ты должна верить! Я указую тебе путь, я правда и жизнь!»

Она отступила на два шага от дамбы. Кэри направился к ней, размахивая страшной веткой. Она уронила носовой платок, подумав, будет ли он джентльменом и поднимет ли его, но ни платок, ни ветка уже не казались столь важными, как проблема врагов.