Альфонсо Микельсен - Избранные

Подходил день рождества…

То, в каком положении оказался так называемый «опасный иностранец», чье имя заносилось в «дополнительные к ранее опубликованным спискам», никого не интересовало. Я думаю, что многие из моих друзей были твердо уверены, что в отношении меня была совершена вопиющая несправедливость, что я не мог быть замешан в действиях, враждебных союзникам, что я абсолютно невиновен. По крайней мере они говорили так при личных встречах.

Весьма точно выразился Мьюир во время нашей беседы в посольстве: «Посольство — не суд, и здесь не ведутся процессы, не приобщаются вещественные доказательства и заявления свидетелей. Посольство лишь представляет правительство США, и миссия посольства — помочь своему государству выиграть войну». С таким же успехом можно было обратиться к пуле с просьбой не поражать тех, кто идет на фронт не по своей воле…

Могло ли интересовать людей, виноват некий Б. К. или нет? У кого была охота проверять справедливость обвинений? Б. К. занесен в «черные списки», и этого достаточно, чтобы он стал «нежелательным».

Наверно, только прокаженным, бродившим в средние века по дорогам с закрытыми тряпкой лицами, было бы понятно то отвращение, которое вызывали мы — из «черного списка» — у людей, даривших нам незадолго до этого свою дружбу и гостеприимство. В тысячу раз лучше погибнуть на фронте, чем превратиться в парию, отвергнутого обществом, будто общение с ним грозит заразить чем-то постыдным.

На следующий день после рождества я прочитал в газетах, что Мануэль устроил пышный ужин в поместье Эль Пинар. Из списка его друзей был исключен только я… Правда, на полное одиночество я пожаловаться не мог, так как в тот же день получил приглашение от ветеринара, с которым я встречался у Мануэля.

По фотографиям, помещенным на газетных полосах, я узнал, кто присутствовал на приеме в «Атлантике». Во всем великолепии блистали супруги Бетета и супруги Кастаньеда. На балу был и Лаинес, в качестве предлога ссылавшийся на свою матушку, с которой якобы ни он, ни его супруга никогда не расставались. И естественно, в центре внимания приглашенных и фотографов был Мьюир. Не хватало только Переса и Мерседес. Никто из названных выше лиц не захотел принять моего приглашения, так что мне пришлось искать гостей, как царю из библейской притчи.

Сначала я перебрал своих соотечественников, некогда посещавших меня в пансионе мисс Грейс. Пользуясь моим радушием, они проводили у меня долгие часы, сравнивали свое положение с моим и постоянно повторяли монотонными голосами: «Так больше продолжаться не может».

Попавший в беду обладает особым чутьем, которое предупреждает его об опасности: сегодня те же соотечественники уже избегали меня и, встречаясь на улице, делали вид, что не замечают или не узнают.

Я подумал, что можно было бы пригласить кое-кого из них, но потом решил воздержаться — в полной уверенности, что мое приглашение будет отклонено, и, возможно, в гораздо более откровенной и резкой форме, чем вежливые и подслащенные отказы моих приятелей из «Атлантика». В конце концов я был вынужден отпраздновать рождество в маленьком салоне отеля «Люкс» в обществе четырех добропорядочных немецких буржуа с их супругами, здоровыми и крепкими, как тягловые лошади.

Лучше бы я не собирал гостей и не устраивал этот праздник! Печаль, как и радость, заразительна, и скоро все мы испытывали ощущение одиночества и заброшенности. Жертвы неумолимой судьбы, все мы думали об одном: что же ждет нас после крушения нашей родины? Все надежды на лучшее будущее были связаны лишь с ее крахом. Как только не останется камня на камне ни от Берлина, ни от Гамбурга, ни от Бремена, ни от Франкфурта, говорил я сам себе, тут уж мир не за горами. Кто знает, сколько родных и друзей гибнет каждую ночь во время ужасных бомбардировок, сообщения о которых печатаются на первых полосах газет. Но желание увидеть за гибелью надежду на наше собственное возрождение не казалось нам неестественным. Можно ли придумать более страшную судьбу?!

Ко всем этим мыслям примешивалось и ощущение собственного ничтожества. После последней встречи с Ольгой мы опять стали встречаться так же часто, как и прежде. Но воспоминание о моем позоре не отпускало нас. Мне казалось, будто наши руки, наши тела были разделены невидимой, но непроницаемой тканью, хотя ни один из нас не осмеливался вновь заговорить о том несчастном вечере в «Корабле».