Уильям Уортон - Пташка

На какое-то время мой старик просто теряет дар речи. Глаза наливаются кровью. Я хорошо понимаю, что ему хочется схватить Пташку в охапку и выкинуть его за дверь, но у него закрадываются какие-то подозрения.

— Я ж те вдалбливаю, сынок. Парень, что купил машину, никогда не отдаст ее взад. Ежели ты его потревожишь, тебя зальют бетоном и ты враз очутишься на дне какой-нибудь речки.

Пташка продолжает, словно не слышал его слов:

— Если вы назовете мне его имя, мистер Колумбато, я смогу связаться с ним напрямую и не придется обращаться в полицию.

Тут отец начинает свой номер с тыканьем. Он может так сильно ткнуть пальцем в мягкое место пониже ключицы, что тебя точно пулей прошьет. Пташка сносит это невозмутимо и по-прежнему не сходит с места. Как будто старик тыкает его не в полную силу. Тот обалдело смотрит на Пташку, недоумевая. Мне видно, как его рука опускается все ниже и ниже, и я понимаю, что его так и подмывает врезать. Опять эта лабуда насчет неостановимой силы и несдвигаемого объекта.

— Видите ли, мистер Колумбато, у Эла и у меня есть подписанный мистером Шварцем чек о приобретении у него этой машины. Таким образом, официально это наша собственность.

Это уже полный бред. Шварц нам ничего не давал.

— Вы предложили зарегистрировать этот автомобиль и отвезти его на техосмотр, поэтому он на вас и записан, однако вы не являетесь официальным владельцем, ибо ничем не можете доказать, что он был приобретен вами. Эта машина по-прежнему является нашей собственностью. Так что если вы мне скажете имя человека, который ее купил, я просто смогу ему это объяснить.

Мой старик опять садится. Трудно даже поверить. А Пташка стоит, как стоял.

— Уверен, что купивший машину человек навряд ли захочет, чтобы этим делом занялась полиция. Это доставит много неприятностей всем.

Похоже, моего старика даже в жар бросило. На его лбу и над верхней губой заблестели капельки пота.

— Ну что ты суешь свой нос куда не надо, сынок? Ну хорошо, я пойду навстречу. — Он наклоняется набок, сует руку в карман и вытаскивает деньги. Отсчитывает еще пятьдесят баксов и протягивает их Пташке. Пташка не двигается с места. Старик машет деньгами у него перед носом. — Это все, что я выручил сам, сынок. Забирай и проваливай. Оставь меня, слышь?

Мать входит в комнату, забирает деньги и хватает Пташку за руку. Он идет вслед за нею, она уводит его на кухню. Лицо у моего приятеля белое как мел, губы синие, и его трясет. Мать говорит ему по-английски:

— Мальчик, лучше возьми деньги. Я достану еще — у дяди Эла, моего брата. Нам не нужно проблем. Сколько денег ты хочешь?

Пташка на нее смотрит, и на его глазах появляются слезы. Он берет у нее деньги и вручает мне. Кивает головой, спускается по лесенке, ведущей в погреб, а затем вылезает на задний двор. Я собираюсь последовать за ним, однако мать меня останавливает.

Когда я заканчиваю рассказывать эту историю, то обращаю внимание на то, как внимательно слушает Ринальди. Он смотрит прямо на меня, не отрывая глаз. Все время, пока я говорил, он кивал или давал понять как-то иначе, что слушает и что ему интересно. Мне становится трудно продолжать из-за переполняющих меня чувств. Нервы у меня еще не совсем в порядке.

Так вот, неделей позже мать дает мне еще сто долларов. Она буквально заставляет меня их взять и клянется, что получила их от брата. Ее брат даст ей хоть десять тысяч долларов, если она попросит, и даже не поинтересуется, зачем они ей нужны.

Все деньги я отдаю Пташке и говорю, что Ники расщедрился на две сотни. Дело в том, что в душе Пташка все еще кипятился. Он считал, что наша машина стоила по меньшей мере триста бачей, наводил справки о том, кто мог бы купить машину, и все подумывал, не заявить ли копам. Он даже писал в отдел регистрации транспортных средств, чтобы выяснить, на чье имя она теперь записана. Я говорил, что его убьют, но ему было совершенно наплевать. Ежели Пташке что-нибудь втемяшится, да еще если при этом ему ударит в башку моча, как теперь, то его уже ничем не прошибешь.

Около трех недель спустя я захожу к нему и застаю его возящимся со своими крыльями на заднем дворе. И вижу, что вся грудь у него в синячищах. Через несколько секунд до меня наконец доходит. Это мой старик его так истыкал. Тот вовсе не думал его жалеть. Просто Пташка при каждом тычке так быстро подавался вперед, что, наверное, чуть не ломал старику палец.

Я останавливаюсь. Не могу больше говорить. Да и не думаю, чтобы Ринальди просекал, о чем я веду речь. По правде сказать, я и за себя-то не до конца уверен.