Линдэл Хэдоу: Австралийские рассказы

Овцеводческая станция, на которой ее прежний владелец развел непомерно большие стада, была совсем недавно приобретена братьями Туэйтса, — а разве сейчас его имя от Большой Глиммеры и до самой пустыни Аделаиды не звучит как синоним золота?

Вдоль берегов Глиммеры, где проходила граница владений обремененного семьей, но веселого Бошмена, земля была голая, хоть шаром покати, и бродячие овцы, которые считали Большую Глиммеру своей «кормовой дорожкой», были только рады-радешеньки проскочить по другую сторону границы Динклдудлдума и очутиться на роскошных пастбищах Уиселбинки. Не следует, однако, думать, что наша станция всегда была в таком состоянии. Наоборот, она считалась золотым дном. Рассказывали, что Клибборн нажил здесь состояние; что, похозяйничав здесь всего лишь двенадцать месяцев, Уоллем смог удалиться на покой и жить в свое удовольствие, попивая горячий грог; и что Туэйтс на верном пути к успеху, если только он «возьмется за нее как следует».

К несчастью, прежний хозяин развел столько овец, что на каждые три акра пастбища их приходилось по две (одна овца на каждые пять акров считалась примерной нормой для Динклдудлдума), и кроме того, последние годы стояла засуха, так что «взяться за нее» было довольно трудно. Требовалась крайняя экономия, и мы все трое неукоснительно проводили ее в нашем быту. Баранина с пресными лепешками по будням и пресные лепешки с бараниной по воскресеньям — таково было наше неизменное и свято соблюдаемое меню. Ни одно изысканное яство, приготовленное из говядины или свинины, ни разу не нарушило скромности нашего стола. Мы не питались жалкой курятиной или изнеживающими огородными овощами. У нас не было молока, потому что наши коровы остались без корма; не было яиц, потому что наши куры отказывались нестись; не было тыквенного пирога, потому что земля была слишком бедна, чтобы выращивать на ней даже этот неприхотливый плод. Мы ели, как спартанцы, жили, как спартанцы, и были счастливы.

О, эта хижина из эвкалиптовой коры! Никогда не изгладится из моей памяти тот первый день, когда я, хилый и несколько женственный юноша, легкие которого еще не успели очиститься от лондонского дыма, увидел ее ветхие стены.

— Спать ты будешь здесь, — сказал мне Джек, указывая на сарайчик, который раньше, очевидно, использовался в качестве овечьего загона: так явствен был «аромат» этих животных.

— С удовольствием, — ответил я и почувствовал, как мое сердце падает все ниже, ниже и ниже, пока наконец оно не затрепетало в самых кончиках моих сапог.

Но я не пожалел о своем покорном согласии. Сколько ночей провел я под этим бедным кровом, прислушиваясь к завываниям диких кошек и любуясь одной и той же яркой звездой, которая упрямо заглядывала в щели между полосками коры! Сколько ночей я закуривал в одиночестве трубку и боролся с моим собственным ангелом, совсем как Иаков в Пенуэле! Счастливый Иаков! Мне бы твою ловкость и силу!

Сколько ночей, то и дело подрезая обгоравшую тростинку в жестяной кружке с жиром, я читал и перечитывал десяток моих книг, пока уже не в силах был больше читать. Сколько ночей после трудов праведных спал я там невыразимо сладким сном, пока не врывался мой Джек, звеня шпорами, и не будил меня своим «Все наверх!» Милый сарайчик, бывали у меня под твоей сенью счастливые часы! Итак, мир праху твоему! По правде говоря, ты только и годен сейчас, что на растопку.

Принято расхваливать австралийское лето. Тот, кому приходилось жить в палатках, располагаться лагерем поблизости от скалистых водоемов, бодрствовать росистой ночью при желтом свете луны и палящим знойным полднем мчаться верхом за несущимся вперед стадом, имеет право рассказывать о том, как пьянит раскаленный эфир. Мне довелось изведать это! Даже тот напиток, который великий дух дал испить жаждущему Фаусту, не может так восхитительно дурманить голову. Австралийское лето, говоришь ты? Я согласен. Расстегнув ворот рубахи, надутой, как парус, у тебя за спиной, с развевающимися волосами и окровавленными шпорами, гони, неистово гони измученного коня по пустынной равнине! Ни одного дерева на всем необозримом пространстве. Впереди — словно летящий эму, позади — ничего, кроме свистящего воздуха. Кружится серая трава, качается серая равнина, а вверху безоблачное небо сверкает расплавленной бронзой. Он приближается — горячий» ветер пустыни! Жестокий, яростный, он налетает на тебя с песчаных холмов палящего севера. Скачи во весь опор! Скачи! Перед тобой на пятьдесят миль расстилается степь, а под крыльями твоего седла стучит благородная кровь боевого коня. Что значат страх, горе, любовь? Восседая в раскачивающихся седлах наших стремительно несущихся берберийских скакунов, мы смеемся над судьбой. Встань во весь рост в стременах и кричи! Ха! Ха! Скажи же, какой любовный напиток или какое вино может сравниться с ней — с пьянящей, как шампанское, скачкой навстречу горячему ветру.