Ольга Грушина - Очередь

Не слушая, он распахнул дверь. Как по сигналу неподвижность коридора тут же взорвалась оглушительным звонком.

— Обожди, прошу тебя. — Ловя ртом воздух, будто задыхаясь, она нервно складывала листок бумаги. — Передай отцу, я тут свой телефон записала, пусть он мне позвонит насчет этой пластинки…

Не глядя, он бросил записку в пасть сумки.

— Пожалуйста, запомни наш разговор, Саша. Я тебе добра желаю!

Последние слова она кричала, потому что коридоры уже сотрясались от грохота, топота и рева школьной толпы. Он встретился глазами с ее испуганным, умоляющим взглядом.

— Вон там печенье под рояль закатилось, — процедил он сквозь зубы. — Ползком придется доставать.

Она начала что-то говорить в ответ, но через порог уже хлынула детская волна, относя ее вспять.

Александр долго и бесцельно бродил по улицам. Когда у него промерзли подошвы, а пальцы на ногах заныли в давно ему тесных ботинках, он направился в парк, куда перед ним бесшумно скользнули сумерки, а за ним увязались шары неярких фонарей, тусклыми шеренгами зависающие в небе. На мокрые дорожки темным дождем падала листва; под ногами шуршало и потрескивало. На его скамье виднелась чья-то поникшая фигура; сквозь оголенные заросли он разглядел сгорбленные плечи, обтянутые серой курткой.

Заслышав его шаги, человек безучастно поднял голову.

— А, это ты, — сказал он. — Что ж ты деньги не принес?

— Может, я их потратил, — ответил Александр.

— Понятно. — Отцовский голос ничего не выражал. — Ну, сегодня все равно билеты не продавали.

— Если хочешь знать, мамы в школе не было. — Он помедлил. — Отгул взяла, что ли. А тебе разве в театр не надо?

— У меня тоже отгул, — сказал отец, глядя в землю.

Видок у него — не ахти, заметил Александр: неопрятный, весь какой-то потерянный, щетина с сединой, руки безвольно свесились между колен.

— Ты не заболел? — спросил он после секундной паузы, вызванной странной, мучительной неуверенностью.

— Нет, я в полном порядке. Может, посидим, поговорим? Тебе еще не скоро в очередь заступать.

Удивляясь маленькой вспышке радости, Александр присел на скамью.

— Такое ощущение, будто мы с тобой месяцами не разговариваем, — продолжал отец. — Хотя бы расскажешь, как там занятия в университете, а я… вообще говоря, я тоже бы хотел кое-что…

Александр вскочил.

— Чуть не забыл, мне нужно… я сейчас должен… Мне пора. Да, у меня для тебя записка, где ж она, завалилась куда-то…

Его руки слепо шарили по дну сумки; в конце концов пальцы нащупали бумажку, которую он бросил отцу на колени, уже шагая прочь.

— Спасибо, Саша, — сказал ему в спину отец.

Голос его звучал сдавленно, словно какое-то переживание сжало ему горло, но Александр был слишком взбудоражен, чтобы задумываться о таких вещах.

Чуть не влип, все же надо будет им сказать, думал он, да, скажу между делом.

Он пересек дорогу, размышляя, стоит ли подойти к очереди и прижать мать к стенке, но решил этого не делать и поспешил в другую сторону. Лифт окончательно испустил дух еще в конце лета; Александр через две ступеньки взбежал по лестнице, мысленно роясь в стопке старых книг, ожидающих его у Виктора Петровича на письменном столе, выбирая, что он сегодня возьмет почитать. Дверь открыл мальчонка из очереди, без единого слова впустил его в квартиру и исчез. В тускло освещенной, унылой кухне, где в тот день явно не наблюдалось никаких признаков стряпни, Александр заварил две чашки крепкого экзотического чая, который достал на барахолке пару недель назад; за последнее время он привык брать на себя всякие мелкие хлопоты, потому что сам Виктор Петрович с трудом управлялся по дому: сжимая под мышкой трость, чтобы освободить руки, он то и дело с костяным стуком ронял ее на пол, а потом безуспешно пытался поднять, пока Александр не бросался ему на помощь. Когда заварка настоялась, они, подстелив клетчатое одеяло, уселись бок о бок в круге янтарного света на кровать и стали пить чай из стаканов в серебряных подстаканниках — подстаканники являлись неизменной частью их ритуала; и пока окно перед ними медленно густело синевой, наливаясь тихим осенним вечером, Виктор Петрович рассказывал ему великолепную историю о том, как Селинский однажды оказался запертым на ночь в старинной гробнице, где крылья летучих мышей разрез а ли темноту, словно чей-то вкрадчивый шепот, и редкий свет звезд проникал сквозь массивные стены, просачиваясь по таинственным туннелям и шахтам в камне и принося с собой жаркие, звериные запахи пустыни и верблюдов, а иногда и далекие ароматы безымянных заморских плодов, нежных, как девичьи поцелуи, — и Селинский спокойно прикорнул в хладном саркофаге какого-то давно превратившегося в пыль фараона, а позже, проснувшись все в той же нескончаемой тьме, часами распевал песни, слушая, как отзывается его голос в пустотах и каменной кладке, и через несколько месяцев из этого выросла знаменитая «Эхо-камера».