Мартин Мюррей - Как сделать птицу

Его принято называть черным. Я не знаю, действительно ли он черного цвета. Может, и да. Все, что я знаю, это то, что его не видно. Он опасен для жизни, потому что не такой хрустящий, как белый иней; в нем нет зацепки, нет звука, нет предостережения. Он скользкий, он таится в засаде. Невозможно понять, есть он или его нет. Говорят, он образуется в тенистых местах, там, куда не попадает солнце. Там выставлены знаки, предупреждающие вас, что надо ехать медленно, но вы же не всегда делаете то, что велят вам делать знаки.

Эдди вел машину, Гарри сидел на пассажирском месте. Они ехали в Мельбурн. Эдди не надел ремень безопасности. Он был таким беззаботным. Нам сообщили, что смерть наступила мгновенно.

Гарри сказал, что это была его идея — поехать в Мельбурн, но, как я уже говорила, я не возлагала на него ответственности за случившееся.

Мама поехала домой вместе с нами. Когда мы вернулись, на веранде нас ждали два букета цветов. Один полностью состоял из незабудок и был украшен бледно-голубым бантом. Люди уже знали. Вскоре они начали приходить. Некоторые приносили пироги. Миссис Джейкоб прислала корзину роз из собственного сада. Пришли Бартоломью, Нельсоны, семья Хилл, и друзья Эдди, и игроки из футбольной команды, и тренер… Пришла Люси Брикстон со своей мамой, они принесли тушеное мясо. Забавно, в любое другое время я бы просто ликовала оттого, что люди нанесли нам в дом столько замечательной еды, но вы не ощущаете голода, когда насыщены печалью.

И вот на кухне началась кутерьма из людей, пирогов с разными начинками и бренди, заглушившая страшное молчание дома. Время от времени папа плюхался на диван, а Му запрыгивал ему на колени. Мама то появлялась, то куда-то исчезала, бродя по дому словно призрак. Всем руководила мама Гарри: она говорила с людьми, отвечала на звонки, сама звонила священнику. Она дала мне поручение подбирать вазы для всех букетов, которые приносили в наш дом, и писать открытки с выражением благодарности за проявленную доброту. Иногда я пыталась испытывать только прекрасное чувство благодарности, а не то, другое, страшное чувство.

Я приняла снотворное. Поздно вечером папа сидел на краю моей кровати до тех пор, пока я не заснула. Я не хотела находиться в собственном сознании. Оно напоминало незнакомую, наводящую ужас пустотой комнату. Я перестала его узнавать. Я радовалась тому, что люди заполнили дом: так мы меньше замечали, чего в нем недостает. По крайней мере, пока люди не разошлись. Комнату Эдди, отдельно стоящее бунгало, мы не трогали. Никто не выносил его вещей и не наводил там порядок.

Мама сделалась очень бледной и тихой, и она совсем ничего не ела. Почти все время в ее глазах стояли слезы, и она постоянно смахивала их ладонью. Один раз она положила руку мне на плечо и потом слегка похлопала меня по нему. Я увидела, что она смотрит в пространство.

Бунгало Эдди превратилось во что-то вроде музея. Мы все там побывали, по очереди. Мы заходили туда, один за другим, иногда сталкиваясь друг с другом, отводя взгляд в сторону, словно нас поймали с поличным. Поймали, когда мы просто рассматривали вещи Эдди, его осиротевшие вещи. Нам было нужно через это пройти, постоять там и медленно позволить опустелой кровати, призрачно-ледяной тишине комнаты убедить нас в том, что его не стало. Да, его не стало. Да, его там нет. Да, что-то закончилось навсегда.

Его вельветовый пиджак висел на спинке его стула; поверх него была брошена красная рубаха. Его кровать была незастелена. Эта старая красная рубаха на спинке стула была вещью, которую я никогда раньше не разглядывала, но которую часто видела на Эдди. Это была обычная рубаха, но я все держала и держала ее в руках, прижимала ее к лицу вдыхала ее запах. Она уже не была простой рубахой, она была небрежным прощальным жестом. А потом она стала отсутствием. Эдди ее покинул.

Я застала там маму. Она сидела на кровати Эдди, держа в руках листок бумаги. Ее темные волосы были заплетены в косу, спускавшуюся вдоль спины. Она выглядела как ребенок, которому снился кошмар и которого поэтому разбудили.

— Что это? — спросила я.

Мама взглянула на меня, ее глаза были красными, взгляд отстраненным.

— Не знаю. Какие-то записи Эдди.

Я знала, что было у нее в руках. Я в комнате все осмотрела. Это был листок бумаги, на котором Эдди нацарапал несколько слов. Там был какой-то адрес, потом было написано «Д. Уолтон», а ниже: «Воскресенье. Снаружи ветер… Ее опять кусает ветер». Вот и все, что там говорилось. Это был просто отрывок, знак жизни, последнее слово. Но невозможно было удержаться от поиска разгадки, от поиска причины. Почему это произошло? Пэре делает человека таким неразумным.