Мартин Мюррей - Как сделать птицу

— Ты как, мама?

Она не ответила. Она сидела, низко опустив голову. Как будто у нее сломалась шея. Мое сердце сжалось в маленький комочек.

— Я проживаю неправильную жизнь, Манон. Это ошибка. — Она закрыла глаза и обхватила голову руками. — Мне жаль. Мне очень жаль.

Изменчивость жизни не позволяла принять вечность смерти. Когда от вас отрывают что-то, вы ковыляете следом, оглушенные и терзаемые болью, утрата приводит вас в бездну, где вы парите как вечный странник, желая вернуть отобранное, возможно силясь разглядеть или призвать обратно то, чего вы лишились. Вот самое распространенное причитание: о, дитя мое, вернись ко мне; о, возлюбленный, вернись ко мне; о, мой друг, вернись ко мне; о, Эдди, вернись.

Одинокая бесконечность воспоминаний была отвратительным местом обитания, и я решила переехать.

— Манон, дорогая, а как твой папа? Как он с этим живет? — Айви держала мои руки на своих коленях.

— Не знаю. Он ничего не говорит. — Я шумно вздохнула.

— А вы что, не разговариваете, вы двое? — воскликнула она. — Но вы должны. Ты непременно должна разговаривать со своим отцом. Вы вместе переживаете одно и то же.

Я не могла объяснить это Айви, но папе, похоже, просто было нечего больше сказать. Мы оба изменились. Прежняя жизнь нас покинула, как будто с нас сорвали создававшее уют теплое одеяло, и мы приспосабливались к холоду, каждый по-своему. Мой способ заключался в том, что я хотела, хотела и хотела, чтобы Эдди снова был с нами. Папин способ заключался в том, что он просто махнул рукой на людей вообще. Свои жизненные силы он отдавал теперь только животным. Собака никогда не бросит тебя, это уж точно. Кроме того, папа устал, и по вечерам, вернувшись с работы, он просто бесцельно слонялся по дому. Он замирал в холле, в одной руке держа свою сумку, а другой перебирая письма на столике. Он брал их, рассматривал, заглядывал на оборотную сторону и никогда не распечатывал. Таким он предстал перед моим мысленным взором — пассажиром, транзитным пассажиром. Пассажир. Я чуть было не повторила это слово вслух, сразу, как только оно пришло ко мне, зазвенев внутри и принеся мне глубокое удовлетворение, настолько точным оно оказалось.

Когда папа приходил домой с работы, он как подкошенный падал на наш почти новый диван в гостиной, будто уже никогда не собирался с него вставать. Папа, с постаревшим, бледным лицом, на котором застыло мученическое выражение, смотрелся неуместно на жизнерадостном диване вишневого цвета — как неуместна грязная серая веточка, зацепившаяся за подол роскошного бального платья. Он низко склонялся к Му, а потом снова откидывался назад, полуприкрыв глаза и держа руку — старую усталую лапу — на голове собаки. Время от времени он гладил Му и говорил ему всякие собачьи нежности. И этого уже было более чем достаточно. Папа только и мог, что предаваться этому незатейливому занятию: сидеть и гладить собаку. И ничего больше.

— Да разреши ты Му запрыгнуть на диван, — говорила я.

Теперь, когда мама опять от нас уехала, какое нам было дело до того, что диван мог немного испачкаться? Папа устало кивал. Он улыбался мне, но улыбка его выглядела старой и изношенной, и все, что он говорил, было точно таким же. Он просто открывал рот и выпускал наружу вереницу более или менее уместных фраз, которые ложились друг на друга, да так там и оставались лежать.

— Как прошел день, Мэнни?

— Нормально.

— Как насчет ужина?

— Сейчас. — Я шла к холодильнику и доставала из морозилки коробку рыбных палочек.

— А Му выгуливала? — кричал он с дивана.

Он знал, что я выгуливаю Му каждый день, что мы ходим к саду Нельсонов, а иногда доходим и до дамбы Уэлли. Но он все равно спрашивал, а я все равно говорила «да». Да, Му уже гулял. Папа кивал, но только в силу привычки. А все было так потому, что на работе он целый день занимался больными животными и забывал, как надо спрашивать о том, что происходит с человеком. Он разбирался только в змеиных укусах, в том, как насекомые откладывают яйца овцам под кожу, после чего у них на теле открываются страшные зияющие раны. Он не думал о человеческом сердце, о моем сердце, да если уж на то пошло, и о своем тоже, отныне он об этом не думал. Папино сердце износилось, как старый ковер, а весь привычный свет, все запахи, музыка продолжали двигаться над ним. Он просто позволил этому случиться, позволил дням слоями укладываться поверх него.

А мне даже и не надо было позволять этому случиться со мной. Я должна была просто зачахнуть сама по себе. Вот что я чувствовала. Я ощущала себя букетом диких ирисов, засунутых в банку с водой и забытых на скамейке рядом с тостером и вазой с фруктами. Просто еще одна вещь, которая там примостилась, роняя лепестки и листья.