Олдос Хаксли - Остров

Чувство это было таким пронзительным и — но той причине, что глаза чрезвычайно уязвимы — таким всепоглощающим, что он позабыл и о внутреннем свете, и об ужасах пошлости, которые этот свет выявлял.

— Будь внимателен! — шепнула Сьюзила.

Невозможно было не быть внимательным. Пальцы ее мягко и ненавязчиво проникали в каждый уголок его сознания. И какими они были живыми, эти пальцы! Что за дивное, покалывающее тепло исходило от них!

— Это похоже на электричество, — удивился Уилл.

— Но, к счастью, — заметила Сьюзила, — нет нужды в проволоке. Ты касаешься — и тебя касаются. Полное единение, без посредника. Обмен жизненной силой — вот что это такое. — Помолчав, она добавила: — Как получилось, Уилл, что за все время, пока мы здесь, а для тебя за эти несколько часов, протекли столетия, ты ни разу не взглянул на меня? Ни разу. Или ты боишься того, что можешь увидеть?

Немного подумав, Уилл кивнул.

— Наверное, — сказал он, — мне страшно увидеть что-либо, затрагивающее меня, побуждающее к неким поступкам.

— И потому ты занялся Бахом, картиной и Чистым Светом Пустоты?

— Ты не позволила мне смотреть на них, — пожаловался Уилл.

— Потому что в Пустоте нет проку, пока ты не научишься видеть Свет в Jongylus gongyloides — и даже в людях. Что гораздо трудней, — подчеркнула Сьюзила.

— Трудней? — Уилл подумал о марширующих колоннах, о телах в зеркале, о трупах с лицами, запачканными грязью, и покачал головой. — Да это просто невозможно!

— Нет, не невозможно, — настаивала Сьюзила. — Суньята предполагает каруна. Пустота — это свет, но это также и сочувствие. Жадные до созерцаний желают обладать Светом, не заботясь о сочувствии. Просто добрые люди склонны сочувствовать, но не думают о Свете. Вопрос в том, как эти слова сделать словосочетанием. А теперь, — заметила она, — пора тебе открыть глаза и взглянуть, что в действительности представляют собой люди.

Кончики пальцев Сьюзилы скользнули с век на лоб, передвинулись к вискам и, погладив щеки, тронули уголки челюстей. Через секунду Уилл почувствовал, что они прикасаются к его пальцам. Сюзила взяла его руки в свои. Уилл открыл глаза — и впервые после того, как он принял мокша-препарат, взглянул ей в лицо.

— Господи! — прошептал он.

Сьюзила рассмеялась.

— Что, страшнее, чем ящерица-кровопийца? — спросила она. Но Уиллу было не до шуток. Нетерпеливо покачав головой, он продолжал смотреть. Глаза Сьюзилы скрывала таинственная тень, и вся правая сторона лица угадьшалась только по полумесяцу света на скуле. Зато левая сияла золотистым, дивным сиянием — необыкновенно ярким, но не таким, как зловещее, пошлое блистание видимой тьмы, и не таким, как ослепительное сверкание зари вечности под его закрытыми веками или в книгах-драгоценностях, в рисунках таинственного кубиста и в видоизмененном пейзаже. Ныне он созерцал парадоксальное сочетание противоположностей: свет, лучащийся из тьмы, и тьму, гнездящуюся в сердцевине света.

— Это не солнце, — сказал он наконец, — и не Шартр. И, благодарение Богу, не инфернальная дешевка. Но это — все вместе взятое. И ты сейчас — это ты, а я — это я, хотя оба мы совершенно другие. Мы словно созданы кистью Рембрандта, но Рембрандта в пятитысячной степени.

Уилл помолчал — и, кивнув головой в подтверждение своих слов, продолжал.

— Да, это так.

Солнце в Шартрском соборе сквозь витражи — это свет пошлости. И эта пошлость — камера пыток, концлагерь и склеп с дешевым рождественским убранством. Пошлость видоизменяется и превращается в Шартр и ломоть солнца, а потом — в тебя и меня, написанных Рембрандтом. Ты понимаешь?

— Да, понимаю, — уверила она его.

Но Уилл был слишком поглощен созерцанием, чтобы уловить смысл ее слов.

— Ты невероятно красива, — сказал он. — Но даже если бы ты была безобразна, — все равно, ты и тогда была бы созданием кисти Рембрандта в пятитысячной степени. Но ты прекрасна, прекрасна. И тем не менее, я не хочу спать с тобой. Нет, неправда. Я хотел бы лечь с тобой в постель. Очень. Но если этого не случится, неважно. Я все равно буду любить тебя. Любить так, как должны любить христиане. Любовь, — сказал он, — любовь. Еще одно грязное словцо. «Влюбиться», «заниматься любовью» — это слова как слова. Но просто «любовь» — это такое неприличное слово, что я раньше не мог выговорить. Но сейчас, сейчас... — Уилл улыбнулся и покачал головой. — Поверишь ли, теперь я понимаю, что значит: «Бог есть любовь». Очевиднейшая чепуха!