Олдос Хаксли - Остров

И эти страдания — открылось ему с апокалиптической убедительностью — не были просто бессмысленными: они были повсеместными и бессрочными. Неотвратимо и ужасно было то, что, подобно Молли, тете Мэри и всем прочим, и он когда-то умрет. Он умрет, но никогда не исчезнет его страх, его тошнотворное отвращение к жизни, никогда не прекратятся муки раскаяния и ненависть к себе. Бесконечные в своей бессмысленности, страдания будут длиться и длиться. Во всех других отношениях человек смехотворно и жалко конечен — но только не в отношении к страданиям. Темный комочек плоти, называемый «я», способен страдать постоянно — и, несмотря на смерть, вечно. Страдания жизни и страдания смерти, тягостная рутина повседневной пошлости, и наконец — последнее распятие, отраженное и тем самым продленное и увеличенное поверхностями дешевых жестяных поделок. И эту боль нельзя передать — одиночество полное. Осознание существования есть осознание одиночества. Уилл был одинок в мускусном алькове Бэбз, как одинок человек, страдающий воспалением в ухе или с переломом руки, как одинок умирающий от рака, постигший, что все конечно — и только страдание бессмертно.

Вдруг он понял, что музыка стала иной. Темп переменился. Rallentando 43. Близился финал. Конец всего и всех. Смерть, весело наигрывая, заманивала марширующих на самый край пропасти. Вот они уже на краю, занесли ногу над обрывом. Rallentando, rallentando. Последнее падение, падение в смерть. Четко, неотвратимо зазвучали два аккорда, предваряющие исход. Ожидаемая доминанта — и, наконец, finis 44, громкая недвусмысленная тоника. Царапающий резкий щелчок — и наступила тишина. Слышно было, как вдали квакают лягушки и пронзительно-монотонно гудят насекомые. И все же — неким таинственным образом — тишину ничто не нарушало. Подобно мошкам в янтаре, звуки обволакивались прозрачным безмолвием — целостным, неизменным, отчужденным. Безмолвие углублялось с течением вечности. Тишина, прячущаяся в засаде, настороженная, притаившаяся тишина казалась куда более зловещей, нежели только что отзвучавший марш смерти в стиле рококо. Это была та самая пропасть, на край которой заманила его музыка. На край — и за край, в вечно длящееся молчание.

— Бесконечные страдания, — прошептал Уилл. — И невозможно ни пожаловаться, ни заплакать.

Скрипнул стул, зашуршала шелковая юбка. Он почувствовал движение воздуха и близость человеческого тела. Не открывая глаз, он угадал, что Сьюзила опустилась рядом с ним на колени. Руки ее коснулись его лица — ладони прижались к щекам, пальцы легли на виски.

Часы на кухне заскрежетали и начали бить. Один, два, три, четыре. В саду от порыва ветра зашуршала листва, закричал петух, и тут же вдали ему ответил другой, третий, еще и еще... Петухи продолжали неустанную перекличку. Они словно соревновались друг с другом. К их хору присоединился новый голос — членораздельный, но не человеческий. — Внимание, — зазвучало сквозь петушиный крик и гудение насекомых. — Внимание. Внимание. Внимание.

— Внимание! — повторила Сьюзила. Уилл почувствовал, как ее пальцы переместились ему на лоб. Легкое поглаживание от лба к волосам, от висков к середине лба; вверх — вниз, туда и обратно, заглаживая раздоры души, борозды растерянности и боли.

— Сосредоточься на этом! — Сьюзила сильнее надавила ладонями на его скулы, кончики пальцев легли поверх ушей. — На этом! — повторила она. — На сейчас! Твое лицо меж моих ладоней. — Давление ослабло, и пальцы вновь задвигались по лбу.

— Внимание! Внимание! — доносилось сквозь рваный контрапункт петушиного пения. — Внима... — Голос оборвался на середине слова.

Внимание к ладоням на его лице? Или к ужасному сиянию внутреннего света, к блеску жестяных звезд и — и в потоке вульгарности —к груде падали, некогда звавшейся Молли? К зеркалу в борделе? К бесчисленным трупам в грязи, пыли, щебенке?

И вновь появились миллионы ящериц и Jongylus gongyloides, марширующих колоннами, и восхищенные, истовые лица слушателей, нордических ангелов.

— Внимание! — послышался голос минаха с другой стороны дома. — Внимание!

Уилл покачал головой.

— Внимание к чему?

— К этому. — Она вонзила кончики ногтей в кожу его лба. — К «здесь» и «теперь». Нет ничего романтичней страдания или боли. Даже от укола ногтей. Бывает и похуже, но никакая боль не может длиться вечно. Ничто не вечно — всему есть предел. Кроме разве что Природы Будды.

Кончики пальцев вновь заскользили по его лбу и, наконец, коснулись век. Уилл вздрогнул от смертельного страха: не собирается ли она выцарапать ему глаза? Ему захотелось отпрянуть, вскочить на ноги. Однако ничего не случилось. Понемногу его страхи улетучились, но осталось осознание близкого, непривычного, несущего в себе опасность прикосновения.