Николай Камбулов - Разводящий еще не пришел

Возможно, еще долго говорил бы Цыганок, припоминая все случаи из своей службы, но тут обратил внимание, что Волошин, уткнувшись лицом в подушку, похрапывает. Уснул Павел с горькой мыслью о том, что Цыганок послан ему в наказание самим сатаной и, видимо, даже в госпитале он не даст ему покоя. Наутро, едва успел встать с кровати, намереваясь уйти в сквер, уединиться, как зашевелился Цыганок.

— Пашенька, ты куда? Подожди, вместе сходим по нужде, штаны мне расстегнешь. Ближнего надо любить, а мы с тобой однополчане, братья по артиллерии: работай банником, разводи станины!

— Помолчал бы, — отмахнулся Волошин, не решаясь сдвинуться с места.

— С ума сошел! Мы с тобой не обезьяны, а мыслящие субъекты, и не какие-то там роботы, изрекающие по заданной программе: «Доброе утро» или «Дважды два будет четыре». Мы, Пашенька, люди, нам ли молчать!

После завтрака, когда врачи закончили обход, Волошин незаметно вышел из палаты и забился в дальний угол сквера, чтобы посидеть на скамейке в одиночестве. Но не тут-то было. Пришел Цыганок. Он попросил Волошина «устроить» ему папироску и дать огня.

— Слыхал, Паша, как Юрий Гагарин летал в разведку? — Цыганок задрал голову. — Во-он туда, в космос, выше неба. И представь себе, никакого бога там нет. Одно пространство.

— Уйди ты от меня, — вздохнул Волошин.

Обедали они порознь, но «мертвый час» вновь свел их в палате.

Павел укрылся одеялом с головой. Цыганок хихикнул:

— Ты что ж, от своего брата прячешься?

— Сатана!

— Это уж точно, Пашенька, я — сатана в образе рядового Цыганка. Ты перекрестись, и я исчезну. Дурень, тебя от опиума человек очищает, а ты на него лаешься, скверными словами обзываешь. Друг я тебе или нет?

— Нет.

— Врешь, Пашенька. Я самый настоящий твой друг.

— Уйди.

— Судить, наверное, тебя будут, Паша. Дезертирство ты совершил, присягу нарушил. А кто виноват? Эх, Паша, жаль, что я не читал Маркса, да и книги Ленина только в руках держал, а в уставах про религию ничего не написано. Я бы тебя быстро очистил... Ладно, не будем нарушать «мертвый час», спи.

Цыганок уснул быстро. Волошин не мог сомкнуть глаз. «Дезертирство совершил». Эти страшные для него слова, впервые услышанные от Цыганка, заставили думать не о смерти, а о том, что ожидает его в жизни после излечения. Чувство фанатизма притупилось, верх взяли мысли о совершенном. Кто виноват? — сначала он гнал этот вопрос прочь, боясь и страшась поддаться такому раздумью, но с каждым новым днем, проведенным с Цыганком, такие мысли все чаще и чаще возникали в голове. Неужели виноват тот, в которого он верил, которому молился и во имя которого решил умереть? — сам собой напрашивался вывод, и Волошин вскидывал на Цыганка робкий, просящий взгляд. Теперь он не сторонился «сатаны», терпеливо слушал длинные речи Цыганка, ожидая от солдата чего-то такого, что облегчит душевную тяжесть. Хотя по инерции прежней озлобленности он еще думал о Цыганке как о своем мучителе, но уже не так остро, не с той внутренней ненавистью, как прежде...

Подходило время окончательного выздоровления, и врачи готовили на Волошина документы для выписки. Однажды в госпиталь приехали Громов и Бородин. Они привезли Цыганку наручные часы, которыми его наградило правление колхоза, газету со статьей о подвиге Цыганка. Награду вручали в палате в присутствии врачей и сестер. Цыганок, еще забинтованный, стоял возле кровати, как кукла, завернутая в пеленки. Он не ожидал никаких наград и долго не мог сказать ни слова, лишь смотрел на лежащие на тумбочке часы и газету с его портретом. Глаза его повлажнели, слеза бусинкой искрилась на марлевой повязке.

— Служу Советскому Союзу, — волнуясь, произнес Цыганок и попросил у Громова разрешения выйти на веранду: солдат, видимо, стеснялся своих слез. Он ушел, слегка покачиваясь.

Громов повернулся к стоящему у койки Волошину и спросил:

— Вы как себя чувствуете?

— Нормально.

— Дня через три вас выпишут.

— Слышал.

Громову, хотелось наедине поговорить с Волошиным, и поэтому, когда Бородин от врача направился к выходу, он задержался в палате. Подойдя к солдату, подполковник по-отцовски положил ему на плечо руку и доверительно спросил:

— Что же будем делать, Павлуша?

— Не знаю.

— Хочешь служить?

— Не знаю.

— Шофером ко мне пойдешь? Я тебя за месяц обучу, вместе будем ездить.

— Вместе? — Волошин вдруг почувствовал слабость в ногах, опустился на кровать, закрывая руками лицо. Громов молчал. Он знал: за совершенный проступок солдата надо судить, таковы законы воинской службы, и в то же время понимал: Волошин жестоко оступился не по своей воле. «Ну, командир, решай, как быть, ты — высшая власть в полку», — Громов знал, что не так-то легко оправдать Волошина, и в то же время почему-то верил, что это единственный путь вырвать солдата из цепких лап баптистов.