Николай Камбулов - Разводящий еще не пришел

— Дмитрий, есть важная новость. — Шахову не терпелось рассказать о разговоре с Крабовым, а потом припереть Узлова к стенке: у него уже не было сомнения, что тот навеселе.

— Погоди минутку, поймаю рифму...

— Ну-ну, лови, да поскорей. — Шахов сел на диван, взял газету. С первой полосы смотрел парень в офицерском кителе без погон. Под фотографией подпись: «Лейтенант запаса Илья Розов. У него хорошее настроение: он зачислен студентом МГУ».

— Нашел! — вскрикнул Узлов, гремя стулом. — Первая строфа есть. Послушай, Игорек. — Узлов прошелся по комнате (он и в училище так поступал, прежде чем прочитать свои стихи), остановился у стола с поднятой рукой, начал:

— Это о ком? — поинтересовался Шахов.

— О Водолазове. Вчера припугнул меня взысканием.

— За что?

— И выпил-то я, Игорь, вот столечко, самую малость, а он на сто метров учуял запах, в кабинет меня — да на коверчик. Стружку снимал до тех пор, пока плохо с ним не стало. Пришлось отпаивать. Одной ногой в отставке, а, поди же, шебаршит.

— Водку пил? — удивился Шахов. — Знаю тебя четыре года и никак не пойму: почему ты начал пить?

— Не догадываешься?

— Нет.

— Уволиться хочу из армии... А трезвых людей не выгоняют. Ты думаешь, если я написал рапорт, сейчас же и резолюция: «Удовлетворить просьбу?» Нет, Игорь, заставят служить. А годы идут. Лет через десять в армии останутся одни ракетчики. Нас с тобой в эти войска не возьмут. Значит, уволят. А какая у нас специальность? Кому мы нужны в мирном хозяйстве? Разве на бахчи сторожами, стрелять из пушек по грачам. А если сейчас уйти, возраст такой, что можно в любой институт поступить, инженером стать, тогда и пенсии никакой не нужно. Вот почему я пью.

— Смотрю я на тебя, Дмитрий, сейчас, а чувство у меня такое, будто я кому-то должен... Ты когда-нибудь брал в долг деньги?

— Брал... у тебя.

— Нет, это не то... деньги не то, — скороговоркой поправился Шахов. — Обещание, честное слово — вот это то. Как-то раз, еще до поступления в военное училище, я дал честное слово своему школьному товарищу. А слово это было такое. Сдавали мы экзамен за седьмой класс. Перед этим попросил меня товарищ вместе готовить математику. Туго она ему давалась. Я обещал: хорошо, будем вместе готовиться к экзаменам. И вот я оказался в восьмом классе, а он остался на второй год. И ты знаешь, как я мучился! Посмотрю ему в глаза — в них горький упрек: «Это ты виноват, ты, ты!..» Как же я мог допустить, чтобы ты вот так опустился! Рапорт подал и мыслишь, как дряхлый старик... Да-а, был лейтенант Узлов и вдруг нет его, запасником стал в двадцать три года. И говорить-то с тобой неохота. — Шахов достал из тумбочки бумагу, подвинул к столу табурет. — Не мешай, мне надо работать...

Но Узлов не унимался:

— Что я из себя представляю?.. Таких, как я, лейтенантов и обер-лейтенантов, тысячи! Я для армии — единица, Игорь...

— Но ведь без единицы, какой бы маленькой она ни была, нет числа вообще, — возразил Шахов.

— Знаю, знаю и про нуль знаю. Арифметику изучал, — сказал Узлов и начал одеваться. — Хочешь со мной в клуб строителей, там сегодня выступают московские артисты?

— Нет, и тебе не советую.

— Почему?

— Коньяком от тебя несет, противно.

— Пожалуй, ты прав, — в нерешительности остановился Узлов. — Не знаешь, чем можно уничтожить этот противный запах?

— Не пить — и никакого запаха не будет... Стой, Дима, садись! Запрещаю выходить на улицу. Хватит, ты сейчас много наговорил глупостей, я слушал, теперь ты выслушай меня.

— Приказываешь?

— Приказываю...

— Права старшего офицера на батарее используешь?

— Да.

— Ну давай, слушаю, Игорь Петрович. Подчиняюсь, товарищ будущий старший лейтенант. — Узлов разделся и, схватив газету, ткнул пальцем в снимок. — Видишь, как лейтенант Илья Розов улыбается — в университет поступил, погоны снял... Ему, значит, можно, а мне нельзя.

«Что ж я ему могу сказать? Что?» Нет, Шахов не чувствовал себя слабым перед Узловым: он хорошо знал жизнь и увлечения Дмитрия, два года они дружили в училище, один раз вместе провели отпуск в Москве, у дяди Узлова. Поэт Заречный (такой фамилией подписывал свои стихи Федор Семенович) принял их хорошо, много рассказывал о своих встречах с читателями, о поездках за границу. Жена Федора Семеновича, тетя Нелли, пухленькая и румяная хохотушка лет тридцати восьми, не уступала мужу — она непрерывно болтала о каких-то не совсем понятных для курсантов литературных спорах, о назревающем конфликте между старым поколением писателей и молодым, высказывала свое убеждение в том, что модная литературная молодежь слишком криклива и архисмела, что она когда-нибудь даст подножку старичкам, не в меру поощряющим суету желторотых талантов. Но говорила она об этом без видимой серьезности, вроде бы шутя. Пятидесятилетний Федор Семенович, похоже очень любивший свою жену, улыбаясь, крутил головой: «Пустяки, Нелли, все идет как следует».