Сигурд Хёль: Заколдованный круг

Добежав до самого края обрыва, она еще раз обернулась. Последний кусок пути она пробежала медленнее, и многие бабы настигали ее. Впереди всех, как и раньше, всего в десяти — двенадцати локтях была Марья Думпен, бежавшая за ней по пятам с разинутым ртом. Позади кто-то из баб закричал: «Глаза тебе выцарапаем!» Другая добавила: «Все до нитки с тебя сорвем!» И все слилось в многоголосый крик.

Потом люди говорили, что все вышло по-чудному — ведь Кьерсти могла бы еще спастись. По отвесному склону скалы тянулась тропинка, по которой Кьерсти, еще подростком, забавляясь, взбиралась вверх и вниз, хотя и Рённев и Ховард запрещали ей это. Она могла побежать по этой тропке, и ни одна баба не решилась бы последовать за ней. Поступи она так, и бабы остались бы стоять на краю обрыва всем на посмешище; вполне вероятно, что через часок-другой они пришли бы в себя и отправились восвояси.

Но Кьерсти не воспользовалась тропкой. Она остановилась, глядя на Марью Думпен, до которой было не более десяти — двенадцати локтей. «…Глаза тебе выцарапаем…» — эхом отозвалась скала. Марья молчала, но мчалась, открыв рот и растопырив пальцы, так что они стали похожи на когти. На нее страшно было смотреть.

Кьерсти крикнула один-единственный раз, точно смертельно раненная птица, — не всем, но кое-кому из баб показалось, что она крикнула: «Ховард!» — и бросилась вниз.

Десять-пятнадцать локтей отвесного обрыва, а внизу все усыпано острыми камнями. Когда женщины, сгрудившись, подбежали к краю и глянули вниз, то даже в сумерках они сумели разглядеть, что Кьерсти лежит на дне, усыпанном камнями, в неестественной позе — живой человек так лежать не может. Из ее головы по серому камню струилась кровь, в полутьме она казалась черной.

Женщины стояли толпой, большой черной толпой, но притихшие. Одни дышали тяжело, с хрипом. Другие выдыхали с легким стоном. Третьи отодвинулись от края обрыва — у них кружилась голова. Многие отходили, не выдержав. Задние так и не подошли к краю. «На такой ужас я даже глядеть не хотела!» — сказала потом одна из них. Некоторые поворачивались и медленно уходили. Толпа редела. Когда они дошли до Ульстада, это уже была не толпа, они были похожи на группку женщин, возвращающихся домой с моленья.

Гуру, стоя на крыльце, бледная как смерть, решилась заговорить с последней, которая шла и плакала, и от нее узнала о случившемся.

Какую-то надежду Ховард все-таки питал: он понял это, когда судья пришел в тюрьму и зачитал приговор верховного суда.

Но видно, эта надежда была не очень сильна. Через несколько дней самое трудное было позади, и он снова принялся за то, что называл «упражнением».

Через пять дней его навестил господин Пэус.

Вид у него был утомленный, в последние дни ему изрядно досталось.

Приписка к письму, посланному господином Пэусом в верховный суд, была последним документом, написанным рукой господина Тюрманна. Он умер в начале августа, ничего не зная о приговоре. Сама смерть, похороны и все сопутствующее этому доставили господину Пэусу хлопот на целую неделю. Госпожа Марен София приняла смерть мужа поразительно близко к сердцу. Лисе, очень любившая отца, была безутешна и без конца укоряла себя; даже в высказываниях Анны Маргреты господин Пэус почувствовал неподдельную скорбь.

Через неделю после похорон объявили приговор верховного суда, и вскоре господин Пэус получил мягкий выговор от епископа. Хотя он, несомненно, действовал из лучших побуждений и даже с согласия пастора, он, однако, проявил поспешность и в какой-то степени нарушил заповедь молчания, которую обязан соблюдать каждый служитель церкви.

Это означало для него в будущем приход поплоше. Но у господина Пэуса не было времени на размышления. На четвертый день под вечер пришел Юн и сообщил, что бабы в селении затравили Кьерсти и она бросилась с обрыва. Лисе, которая встретила известие о смертном приговоре Ховарда спокойно, в каком-то оцепенении, теперь, услышав о смерти Кьерсти, словно лишилась рассудка. Она буйствовала несколько часов и кляла все на свете. Она ругала верховный суд, судью, которого называла старым ворюгой, господина Пэуса, который, очевидно, написал никуда не годное письмо, и даже собственного отца. Остальные мужчины были всего лишь предметом ее глубочайшего презрения.

А женщины — и того хуже. «Ох, уж этот неописуемый пол, к которому я, к сожалению, принадлежу!» — бушевала она. Лисе плакала, каталась по полу. Господин Пэус никогда раньше не видел ее в таком состоянии.