Александр Фурман - Книга Фурмана. История одного присутствия. Часть II. Превращение

Господи.

…Папе он рассказал об этом через две недели. Вот, мол, приключилась такая неприятная история, не знаю, что делать.

Хотя с железной дорогой он простился еще тогда, сразу, держа в руке камень. Напор необъяснимой чужой злобы оказался слишком сильным для маленького мира. И жизнь ушла из него.

Могучий очкастый Быча всегда ухитрялся хорошо учиться, уделяя урокам минимум времени и несмотря на свои серьезные занятия спортом. Он также успевал читать разнообразную постороннюю литературу и часто развлекал класс спорами с учителями, ссылаясь при этом на источники, известные разве что энциклопедисту Смирнову. В Быче странно сочетались изощренный интеллектуализм и необычная телесная грубость. К своему телу он относился как к старой проверенной машине, из которой в случае нужды еще можно было выжимать некие новые возможности и достижения. Внешний вид этой «машины» Бычу совершенно не заботил: его равнодушие к свой прическе, одежде и личным вещам доходило до абсурда. Помимо свойственной всем спортсменам способности терпеливо переносить физическую боль, у него, видимо, был еще и пониженный порог кожной чувствительности. Он постоянно – из какого-то «детского любопытства» или просто от скуки – наносил сам себе мелкие раны и увечья, сея вокруг священный трепет и отвращение. К примеру, однажды он принес в школу большой гвоздь и зажигалку и прямо на уроке начал выжигать у себя на запястье какой-то символ. Смирнов был его соседом по парте и наблюдал эту операцию во всех подробностях. Вскоре по помещению пополз нехороший запах, все стали удивленно принюхиваться и оглядываться. Но, похоже, на этот раз Быча все же не рассчитал свои силы: он поднялся с места, неловко зажимая запястье другой рукой, попросил у учителя разрешения выйти и с побелевшим лицом выскочил из класса. После данных Смирновым объяснений все только потрясенно качали головами и молча крутили пальцем у виска. Неделю Быча проходил с повязкой, а потом устроил ее публичное кровавое сдирание (Фурман, к счастью, успел сбежать).

Быче не зря с детства дали такое прозвище. Он легко возбуждался и багровел, но при этом отлично контролировал себя, и «довести» его просто так никому не удавалось. Но если он все-таки свирепел, то превращался в бешеного быка, в слепой ярости крушащего все на своем пути. В девятом классе Быча несколько раз участвовал в жестоких драках. Фурману довелось быть одним из свидетелей того, как он – к всеобщему, надо сказать, удовлетворению – измолотил Медведя из знаменитой хулиганской троицы, хозяйничавшей в Косом переулке (тот, правда, обещал еще вернуться и страшно кричал «все – ты покойник!», но Быча, у которого была слегка разбита нижняя губа, отнесся к его угрозам с восхитительным спортивным хладнокровием). Другие свои сражения Быча даже и не афишировал. «У меня сейчас возник небольшой перерыв в спортивных занятиях, и время от времени мне нужно просто выпускать пар», – спокойно признавался он в ответ на фурмановские упреки в «дикости».

Их более тесное общение началось неожиданно, в период обидного «поскучнения» отношений Фурмана с Пашкой и другими близкими друзьями. Обычно после уроков все расходились по домам парочками или тройками, в зависимости от направления. Быча жил всего в минуте ходьбы от школы – на Краснопролетарской, в замызганном трехэтажном доме с шашлычной, – и уже в Косом все прощались с ним и двигались дальше кто куда.

Однажды на выходе из школы у Фурмана с Бычей завязался интересный разговор. Чтобы довести его до конца, Фурман решил изменить свой привычный маршрут и пошел «провожать» Бычу. Поскольку у его дома разговор еще продолжался, они пошли по Краснопролетарской к фурмановскому дому, там опять повернули – и с тех пор стали ходить вместе.

Быча много знал и был понимающим собеседником, но его буйная телесная жизнь казалась Фурману чрезвычайно экзотичной. И проблемы у него были совсем иные, чем у Фурмана, который как раз недавно прочитал в Популярной медицинской энциклопедии, что онанизм ведет к прогрессирующей импотенции. Никакого «прогресса» Фурман пока не видел, как ни старался, но науке было незачем обманывать, и, поскольку остановиться он не мог, собственное будущее представлялось ему все более мрачным и безнадежным. (На волне этих переживаний он особенно полюбил роман Хемингуэя «Фиеста», герой которого тихо страдал импотенцией на фоне бурной испанской жизни – с корридой, непрерывной пьянкой и прочими угарными развлечениями…)