Эдуардо Мендоса - Правда о деле Савольты

Радужным июньским утром Немесио Кабра Гомес услышал, как отодвигаются металлические засовы на двери его камеры. Чернобородый надзиратель в белом халате, державший в руке конец шланга, жестом велел ему встать и выйти. Надзиратель прошел несколько шагов и остановился.

— Иди вперед, — приказал он, — и не вздумай что-нибудь выкинуть, не то окачу водой.

И он устрашающе потряс концом шланга, который зашипел, словно змея. Они проследовали по извилистым коридорам. Проходя мимо застекленных дверей, выходивших в сад, Немесио Кабра Гомес почувствовал тепло солнца; оно ослепило его, и, прижавшись к стеклу, он стал разглядывать небо и сад, в котором еще один пациент замуровывал муравьев. Надзиратель подтолкнул Немесио дубинкой.

— Пошли! Чего встал?

— Я целый месяц проторчал в этом склепе.

— Иди спокойно, а то мигом отправлю назад.

Слова надсмотрщика были первым намеком на то, что его сегодня выпустят на волю. Доктор Флоре подтвердил это. Он сказал, что врачи считают, что он выздоровел и может вернуться к нормальной жизни. Что ему следует не пить алкогольных напитков и прочих возбуждающих средств, избегать споров, драк, спать столько, сколько необходимо организму, и показываться врачу, его коллеге (имя и адрес он написал на карточке) всякий раз, когда самочувствие станет хуже, и обязательно раз в три месяца, до полного выздоровления.

Одежда Немесио Кабры Гомеса, в которой он попал в дом для умалишенных, пришла в полную негодность и явно покушалась на его целомудрие, поэтому доктор Флоре снабдил его блузой, брюками, парой ботинок и плащом — дарами дамского благотворительного общества. Новые пожитки связали в узелок, вручили ему, а затем проводили к главному выходу.

Очутившись на свободе, Немесио Кабра Гомес укрылся в соседнем лесочке и переоделся. Одежда, врученная ему, была поношенной и разного размера. Блуза оказалась слишком просторной, а брюки — короткими. Он не смог их застегнуть на пуговицы и подвязал бечевкой. Ботинки жали ноги, а носков и вовсе не было.

Уже в Барселоне, когда все пассажиры вышли из вагона, он выскользнул на перрон, проник за ограду через ворота, смешавшись с многочисленной толпой, и остановился, глядя на улицу влажными от слез глазами, потому что теперь он принадлежал самому себе.

Свидетельский документ приложения № 7–6.

(Приобщается английский перевод, сделанный судебным переводчиком Гусманом Эрнандесом де Фенвик).

Тетуан, 8–5-1918.

Не падайте духом. Если чувствуете, что силы покидают вас, вспомните о том, что борьба за правду — самая святая миссия человека на земле. А миссия полицейского именно в этом и состоит.

Сообщите мне, по-прежнему ли держит при себе Леппринсе немецкого убийцу по имени Макс. Никому не говорите о нашей переписке. Рад вашему выздоровлению. Нет такого физического недуга, который нельзя было бы победить силой духа. Не лучше ли вам научиться печатать на машинке?

С дружеским приветом:

Кортабаньес был прав, когда уверял меня в том, что богачи пекутся только о себе. Их учтивость, их привязанность, их участие — все это мираж. Надо быть идиотом, чтобы поверить в долговечность их привязанности. А все потому, что взаимоотношения между богачами и неимущими не могут быть равными. Богатый не нуждается в бедняке: его всегда может кто-нибудь заменить.

То, что меня не пригласили на свадьбу, было вполне понятно. Она проходила в тесном семейном кругу не только из уважения к памяти Савольты, но и потому, что хотели избежать возможного скопления людей, среди которых мог оказаться преступный элемент. Я надеялся, что мы с Леппринсе по-прежнему будем встречаться после его свадьбы, но мои надежды не оправдались. Поступки Леппринсе были так же необъяснимы и переменчивы, как и он сам. В тот день, когда я пришел в дом Савольты и комиссар Васкес покинул нас, сообщив о своем внезапном отъезде из Барселоны, Леппринсе заставил меня волей-неволей пойти поздороваться с его будущей тещей и женой. Он отвел меня в маленькую гостиную на первом этаже, где его ждали обе женщины, представил им как своего большого друга, высокопарно именуя «влиятельным адвокатом», и заставил, несмотря на мое сопротивление, продиктованное благоразумием, поднять тост за его будущее счастье.