Маилис де Керангаль - Чинить живых

Как могли они помыслить о смерти своего ребёнка, когда то, что было чистым абсолютом — а смерть, конечно, самый чистый абсолют из всех существующих, — так отличалось от состояния тела Симона, так не гармонировало с ним? Потому что о жизни свидетельствует не хрупкий ритм, зарождающийся в грудной клетке, вот солдат снимает каску, чтобы приложить ухо к груди своего товарища, лежащего в грязном окопе, и не чуть слышное дыхание, вырывающееся изо рта, вот лежит на пляже девушка, её кожа отливает зеленью, и мокрый спасатель делает ей искусственное дыхание изо рта в рот, — нет: жизнь — это бета-волны электрифицированного мозга. [53] Бета-волны — ритм ЭЭГ в диапазоне 14–30 Герц с напряжением 5-30 микровольт, характерный для состояния активного бодрствования. — Примеч. ред. Как могли они оба представить себе смерть Симона, если его нежная кожа по-прежнему была привычного телесно-розового цвета: «…Там юноша-солдат, с открытым ртом, без каски, в траву зарывшись непокрытой головой, спит. Растянулся он на этой полной ласки земле, средь зелени, под тихой синевой…»? [54] Второй катрен сонета Артюра Ремб о «Уснувший в ложбине» (Arthur Rimbaud, «Le dormeur du val», 1870). Русский перевод Михаила Кудинова (1922–1994). Револь мысленно перебирал в памяти все изображения трупов, виденных на своём веку, — в основном это были образы Христа: мертвенно-бледное распятое тело; лоб, исцарапанный терновым венцом; ноги и руки, прибитые гвоздями к чёрному блестящему дереву; или Иисус с запрокинутой головой, полуприкрытыми серыми веками и исхудавшими чреслами, снятый с креста и закутанный в жалкий саван, — как тут не вспомнить картины Мантеньи [55] Имеется в виду знаменитая картина «Мёртвый Христос» итальянского живописца Андреа Мантеньи (1431–1506). или «Мёртвого Христа в гробу» Гольбейна Младшего, творение столь реалистичное, что, по Достоевскому, каждый, кто смотрит на эту картину, рискует утратить веру, [56] Рассуждая об этом произведении Гольбейна, князь Мышкин говорит: «Да от этой картины у иного ещё вера может пропасть!» (роман «Идиот»). — ну, и, конечно, прославленные короли, прелаты, забальзамированные диктаторы, голливудские ковбои, которые падают на песок, сражённые выстрелом, операторы всегда снимают их крупным планом; ещё Револь припомнил фотографии команданте Че — очередной Христос, выставленный напоказ боливийской хунтой: глаза у мёртвого команданте были открыты; но он не мог вспомнить ни одной картинки, хотя бы отдалённо напоминающей невредимое, не кровоточащее, атлетическое тело Симона, — тело, навевающее образ молодого бога на отдыхе; казалось, он просто спит, — а значит, всё ещё жив.

Сколько времени после оглашения страшной новости они сидели вот так, застыв на краешках стульев, застигнутые врасплох новым психологическим опытом, с которым их тела до сих пор не сталкивались? Сколько ещё времени им потребуется, чтобы начать существование в режиме смерти? Ощущаемое ими в ту секунду невозможно описать словами, ибо нельзя на привычный язык перевести находящееся за гранью слов, по ту сторону грамматики, — тот синоним страдания и боли, от которой эти люди не могли убежать, которую не могли описать, к которой не могли подобрать никакого изображения: ведь родители Симона были отрезаны и от самих себя, и от того мира, который их окружал.

Том а Ремиж, сидя на железном табурете нога на ногу, тоже молчал — возможно, думая о том же, о чём и Револь, возможно, представляя себе те же самые картины. Он положил свой спичечный коробок и ждёт вместе с ними; время течёт, кипячение мозга и молчаливый вопль; затем встал со своего кресла, огромный и бледный; его долговязая фигура, с головы до ног олицетворявшая безутешное горе и теперь маячившая посреди кабинета, стала сигналом к тому, что пора его покинуть, меня ждут; и Том а Ремиж остался наедине с Лимбрами, которые не встали со стульев, а лишь прижались друг к другу, плечо к плечу, и молча плакали. Медбрат подождал ещё немного, затем спросил самым участливым голосом, не хотят ли они пройти в палату Симона. Мужчина и женщина ничего не ответили — просто поднялись и вышли из кабинета; Том а последовал за ними, но, оказавшись в коридоре, Шон замотал головой: нет, я не хочу туда идти; я не могу, не сейчас; он тяжело дышал, приложив руку ко рту, грудь ходила ходуном, лёгкие раздувались; Марианна подставила мужу плечо — желание поддержать, защитить, — и все трое остановились. Том а приблизился к супругам и уточнил: я здесь, чтобы сопровождать вас, быть с вами; если у вас есть вопросы, вы можете их задать. Шон задохнулся, а затем — и как он сумел это выговорить? — подвёл черту: что же теперь будет? Том а сглотнул, и Шон продолжил атаку; его голос был опустошён мятежом и печалью: если надежды нет, почему тогда его держат в реанимации? Чего вы ждёте? Я не могу понять. Поражённая Марианна, волосы падают на лицо, взгляд застыл, казалось, ничего не слышала; Том а же судорожно искал выход из положения — необходимо сформулировать правильный ответ: вопрос Шона нарушил протокол, предписывающий не проявлять поспешности, тянуть время, учитывать все нюансы драмы, смягчить жестокость реальности, тяжесть удара. Но Ремиж обязан был среагировать на этот крик души. И он решился сказать им всё прямо сейчас.