Маилис де Керангаль - Чинить живых

Тогда Марианна вооружилась мужеством — вот оно, слово: вооружилась; да, именно так, голая агрессивность, не прекращавшая расти после их объятия, — она облачилась в латы мужества, размахивала им, как кинжалом, и, сев очень прямо, произнесла три заготовленные фразы, глаза смотрят в одну точку. Услышав последнюю, необратима, Шон замотал головой; его лицо исказилось, словно от судороги: нет, нет, нет; затем он вскочил, тяжёлый, грузный, толкнул стол, джин расплескался, бросился ко входной двери, руки по швам, кулаки сжаты: больше всего он походил на человека, который хочет набить кому-нибудь морду — кому-то, кто уже его ждёт и сам ищет, но, оказавшись на пороге, внезапно круто развернулся и снова направился к столику: тёмный силуэт на фоне яркого окна; тёмный силуэт, окружённый странным сероватым ореолом; всякий раз, когда нога Шона ударяла о пол, опилки взлетали в воздух и медленно оседали. Казалось, его тело дымится. При этом он наклонил торс вперёд, словно собирался взвалить на спину тяжёлый груз. Добравшись до стола, он одним махом опустошил свой стакан и бросил Марианне, которая уже завязала шарф потуже: пойдём.

Палата была объята сумраком; пол отражал серое небо, зажатое шторами; на самом деле, надо было всматриваться, напрягать зрение, чтобы различить медицинские приборы, кровать и тело, которое на ней жило. Симон Лимбр лежал на спине, двойная белая простыня натянута почти до подбородка. Молодой человек был подключён к аппарату искусственного дыхания. Простыня медленно вздымалась при каждом вздохе — слабое, но всё же различимое движение; чудилось, он спит. В палату проникал приглушённый шум реанимационного отделения; тишину нарушало лишь жужжание техники, низкий несмолкающий бас. Это могла бы быть обыкновенная больничная палата; именно её и напоминало помещение, если бы не рассеянный сумрак; впечатление удалённости, словно оно находилось вне госпиталя; разгерметизированная камера, в которой больше ничего не работает.

В машине они в основном молчали, им нечего было сказать. Шон бросил автомобиль прямо у бара — спортивный пикап с большим пробегом: в нём перевозили лодки, которые делал Шон, и доски для сёрфинга, которые время от времени приобретал Симон, shortboards или fishes; [48] Шортборд — доска средней длины для сёрфинга, отличается манёвренностью и быстротой. Фиш — широкая и короткая доска для сёрфинга, предназначена для катания на небольших волнах. Шон сел на переднее сиденье машины Марианны; она управляла автомобилем, держа напряженные руки строго параллельно: жёсткие спички; Шон смотрел в окно, изредка отпуская реплики о дорожном движении; дороги свободны, никаких заторов, стремительный поток — поток, ставший их союзником: ведь он нёс их с предельной скоростью к изголовью кровати сына, — но тот же поток после первого телефонного звонка влёк их к несчастью, не давал остановиться: движению к госпиталю ничего не препятствовало. Очевидно, мысль о вероятности неожиданной развязки посетила их в один и тот же миг: сканер выдал неверное изображение, снимок оказался некачественным, ошибка в результатах, сбой в компьютерах, — такое порой случается: в роддомах путают детей; на операционный стол кладут пациента, которому противопоказано хирургическое вмешательство; в больницах возможны проколы — нельзя говорить о непогрешимости; конечно, они не смогли открыться друг другу, сообщить о промелькнувшей надежде; гладкий застеклённый фасад здания рос на глазах, пока не занял всё ветровое стекло, — и они несмело вошли в полутёмную палату.

Марианна приблизилась к Симону — как можно ближе к этому телу, которое ей никогда ещё не казалось таким длинным и которое она так давно не видела столь близко: стыдливый Симон всегда запирал ванную; требовал, чтобы родители стучались, перед тем как зайти к нему в спальню; или, пересекая квартиру, заворачивался в огромное махровое полотенце, превращаясь в юного бонзу. Марианна склонилась ко рту своего ребёнка, чтобы почувствовать на лице его дыхание, затем прислонилась щекой к груди — услышать биение сердца. Он дышал, она чувствовала это; сердце билось, она слышала это; подумала ли в тот миг несчастная мать о первых сердечных ударах плода, которые она различила в центре УЗИ «Одеон» далёким осенним днём, когда из люминесцентных пятен на мониторе неожиданно сформировалось крошечное тельце? Марианна выпрямилась. Череп Симона венчала повязка; лицо не забинтовано, да, но его ли это лицо? Вопрос этот выскочил, как чёртик из табакерки, когда она разглядывала лоб своего сына, надбровные дуги, линию бровей, форму глаз под веками — крошечное пространство кожи у внутреннего угла глаза, гладкое и вогнутое; а пока она узнавала крупный нос, хорошо очерченные мясистые губы, впалые щёки, подбородок, обрамлённый редкой бородкой; да, всё на месте, но лицо Симона, всё, что в нём жило, мыслило, всё, что его оживляло, — вернётся ли оно? Марианна пошатнулась, ноги ватные, схватилась за постель на колёсиках; перфузионный аппарат [49] Аппарат, обеспечивающий искусственное кровообращение во время операций. качнулся, палата поплыла. Фигура Шона стала размытой, словно стояла за стеклом, по которому хлестал дождь. Он стоял с другой стороны кровати, напротив Марианны, и держал сына за руку, склонившись к выемке на животе; его губы болезненно кривились, приоткрывались и складывались в имя: Симон, мы здесь, мы с тобой, ты меня слышишь? Симон, my boy, [50] Мальчик мой (англ.). мы здесь. Он прислонился лбом ко лбу лежащего молодого человека: его кожа всё ещё тёплая; это действительно его запах, хлопковый и шерстяной запах; и конечно же Шон принялся нашёптывать слова, предназначенные только для них двоих; слова, которые больше никто не мог услышать; и мы никогда не узнаем, что это были за слова, — архаичное наречие островов Полинезии или слова- мана, [51] Согласно верованиям народов Меланезии и Полинезии, мана — сверхъестественная сила, носителями которой могут быть люди, животные и неодушевлённые предметы, а также духи которые проникнут через все языковые барьеры: алеющие камни девственного огня; плотная, тягучая и неисчерпаемая материя; вечная мудрость; это длилось минуты две-три; затем Шон тоже выпрямился, и его взгляд встретился со взглядом Марианны, а их руки соединились прямо над грудью их ребёнка; это движение заставило соскользнуть простыню; торс молодого человека обнажился, являя свету татуировку маори, которой они никогда не касались: растительный орнамент, начинавшийся на плече, обминавший ямку ключицы и сбегавший на лопатки. Симон набил тату летом, когда ему было пятнадцать, тогда он уезжал в лагерь для серферов в Стране басков, — способ самоутверждения, заявление: моё тело — что хочу, т о с ним и делаю; и если Шон отнёсся к этой выходке совершенно спокойно — его собственную спину тоже украшала затейливая татуировка, он лишь поинтересовался, почему сын выбрал именно этот рисунок, именно это место на теле, есть ли в этом некий скрытый смысл, и попытался понять, связана ли тату с разрезом глаз Симона, метиса, — то Марианна с трудом пережила такое своеволие, заявив юному Симону раздражённым тоном: твоя татуировка, да-да, — ты знаешь, что это на всю жизнь? И тогда к ней бумерангом вернулось то самое слово: необратима.