Том Вулф - Голос крови

– Все нормально, мам. Я справлюсь. Нужно только чуточку слепой готовности к риску.

– Твой папа и Йейо с Йеей на самом деле так не думают… как они тебе наговорили, Несторсито. Они просто…

– Да нет, думают, – не соглашается Нестор.

И старательно удерживает улыбку от уха до уха.

На этом он идет в дом, оставив мами дальше умащать бетонную плиту струей воды.

В доме не продохнуть от запахов, вкусных и гадких, свиньи, томящейся в каха-чине. Вкусные, гадкие – соседям в любом случае все равно. Они все кубинцы. Знают, какое важное событие, какой семейный ритуал это зажаривание свиньи, а кроме того, большинство из них приглашено на праздник. Как это заведено между кубинцами.

В доме как будто никого. Нестор идет в глубь каситы. У Йейо и Йеи открыта дверь, и Нестор проходит к заднему окну в их комнате. Конечно же, на заднем дворе вся мачо-банда. Вон «Я, Камило» что-то командует Йейо, принесшему к жаровне ведро углей. А вон и Йея, muchacha vieja, машет руками, распоряжается мужчинами… дает указания. Нечего и сомневаться.

Что ж… или отправиться прямиком к жрецам каха-чины и навязаться к ним с разговором:::::: Ого, ничего свинка-то! Сколько еще, думаете, будет жариться? Помнишь, папа, как-то раз свинья была вот такая огромная…:::::: и десять-двадцать секунд пройдет, прежде чем три самодовольных фарисея примутся снова оплевывать его ядовитой желчью… или забить на всю эту праздничную суету… Ясно же, что виновнице торжества, Йее, все равно, здесь ли изгнанный из общества. Долго думать Нестору не приходится.

Вернувшись к себе в комнату, он ложится подремать. За последние сутки он смог поймать только те три часа относительно глубокого сна, когда аромат пирожков и летящие хлопья теста усыпили его, откинувшегося на водительском сиденье «камаро» при работающем двигателе и включенном кондиционере. Ничего более заманчивого, чем отключиться опять, для Нестора сейчас не может быть:::::: в собственной кровати. И я уже в горизонтальном положении:::::: но от слов «в собственной кровати» его мучит какое-то беспокойство. В чем дело, он не понимает, но тревожится. Что значит «собственная кровать» в доме, трое обитателей которого считают тебя предателем, а четвертый, по доброте душевной, говорит, что готов простить тебя, ведь ты согрешил и против нее, и против троих остальных, и против общей истории, и всех чад Матушки Кубы в Майами, да и, если уж на то пошло, во всем мире. И вот Нестор лежит на кровати и словно тушится в обжигающей смеси презрения, позора и вины, этих трех, и злейшее из них, как всегда, вина… ну что он должен был сделать: глядя в глаза стопроцентному американо Маккорклу, сказать: «Я и пальцем не трону кубинского патриота – пусть я и понятия не имею, что за хер сидит на мачте», а потом мужественно принять увольнение из полиции? Буль-ббуль-буль-ббуль – кипит обжигающая смесь, а снаружи наползают запахи жареной свинины и доносятся время от времени с заднего двора грубые окрики, вероятно брань, и часы тянутся медленно, как никогда в жизни.

Протекло бог весть сколько минут, и вот слышатся шаги и голоса избранных жрецов свиньи, возвращающихся в дом и несущих с собой разнообразные новые упреки, хотя Нестор, к счастью, не может разобрать слов. На часах около четверти второго, а начало пирушки назначено на два. Наверное, все отправились переодеваться. Нестору никто не сказал ни слова, ни об этом, ни о чем-то еще. Зачем он вообще здесь? Для всех он никто, только досадная помеха. Один из наших, или бывших наших, превратился в змею… но дезертировать с праздника было бы все равно что уйти из семьи, порвать все связи, а о таком Нестор и помыслить не может. Кроме того, это тут же станет еще одним обвинением против него, свидетельством того, каким подлецом он стал. Был же здесь, дома, и не побеспокоился оказать уважение и прийти на праздник .

Примерно через полчаса до Нестора доносится скороговорка испанской речи, катящаяся по коридору из глубины каситы. Нестора охватывает ужас: праздник начали, даже не сказав ему! Уж теперь это ясно. Он человек-невидимка. Для них он просто исчез. Что ж, есть способ в этом убедиться. Нестор поднимается с кровати. В безрассудном порыве распахивает дверь. Вот они, едва ли в десяти футах, и шагают прямиком на него – ну и зрелище!

Переоделись в праздничное. На широких, но худых плечах Йейо, будто на вешалке, болтается белая гуаябера, слишком просторная. От старости планки на полах пожелтели. В этой рубахе Йейо кажется парусом, заждавшимся ветра. Что до Йеи, она являет собой картину… бог знает чего. На ней тоже просторная белая рубашка, с рюшами, с просторными рукавами и узкими манжетиками. Рубашка свисает до бедер поверх белых брюк. А брюки – Нестор не может оторвать взгляд. Белые джинсы… узкие белые джинсы обтягивают ее старческие ноги… но и задницу, которой хватило бы на трех дам Йеиного роста… и низ живота, вздувающийся под рубашкой, – обтягивают! И все это венчает идеальный шар голубых волос, единым облаком охватывающий всю голову Йеи, кроме лица… Этот шар и джинсы да пронзительно красная рана помады поперек лица и по кружку румян на щеках… Йея – настоящее произведение искусства.