Ингер Эдельфельдт - Созерцая собак

3. Можно воспринимать такого ребенка как «особенное», почти божественное существо, посланное тебе, чтобы ты по-настоящему научился любить и других, «обычных» детей посчитал бы даже менее интересными.

К тому же вполне возможно, что некоторые матери просто заставляют себя полюбить такого ребенка. Но насколько это нормально?

Мысль о такой возможности приводила меня в страшное замешательство, ведь меня пугала даже собака с отталкивающей внешностью! А как быть, когда мальчик подрастет и по-прежнему будет «мычать», несмотря на то что у него вырастет щетина, появятся сексуальные потребности и отвисший живот? Да это же просто пародия на нашего бедного Торгни! Отцом такого ребенка я не хочу быть ни при каких условиях.

Я решил, что Элла должна сделать анализ на предмет хромосомных нарушений.

Впрочем, что внушило мне мысль о том, будто я смогу полюбить «нормального» ребенка? Грудные младенцы пугают меня не потому, что они настолько безобразные и уродливые, а просто потому, что им так легко «причинить вред», поранить их.

А эти крошечные младенческие головки? Сейчас, в последние дни бабьего лета, они мелькали повсюду, на плече у отца или матери, посреди улицы, на скамье и даже на почте! Особенно страшно смотреть на макушки, где кожа такая тонкая, словно у какого-то фрукта; а пушок на родничке, сквозь который видно, как пульсирует кровь! Один вид этих родничков приводит меня в панику. Я не смогу и близко подойти к такой макушке, к этим маленьким ручкам и ножкам!

Самое ужасное, что ребенок всегда пребывает в неведении относительно опасности, которой подвергается ежеминутно: этот лепет, эта улыбка — как будто зла в мире не существует; ребенок не подозревает об острых углах, о жестоких руках, которые могут ударить, у него нет представления о грехе, он не слышал про бомбы, про танки, и даже мрачный взгляд дядюшки Рагнара, похожий на пистолетное дуло, ему не знаком.

Может быть, именно это пробудило во мне отчаяние, почти демоническую ненависть к самому себе: ребенок не знает! Он думает, что в мире царит добро!

Так меня швыряло из стороны в сторону на протяжении нескольких часов, я вернулся к Элле в совершенно разбитом состоянии, измученный моими симптомами, а она, разумеется, тем временем болтала по телефону с Анчи и закончила разговор, как только я пришел.

Друсилла была невыносимой, она словно чувствовала наше настроение. Я запер ее на кухне, где она стала лаять и выть.

Но все-таки я понимал, что нам «надо поговорить», поэтому принял несколько обезболивающих таблеток. Пока я ждал, что они подействуют, Элла стояла на пороге моей комнаты, как неприступная крепость, как святая мать, женщина, воплощение справедливости.

И вдруг я дико возненавидел ее! Я так сильно рассвирепел, что готов был убить ее, меня спасло только то, что я всю жизнь тренировался в искусстве владеть собой.

«Рагнар, — сказала она со своей „материнской“ интонацией, — я понимаю, что тебе нелегко».

Я заставил себя успокоиться, мне хотелось поговорить с ней спокойно, привести доводы здравого смысла, а не злобствовать, потеряв контроль над собой.

Я спросил: «Ты уже сдавала анализ на околоплодные воды? И ничего мне не сказала?»

Она ответила: «Нет, Рагнар, на моем ребенке не будет стоять клейма в виде знака качества».

И тут мое терпение лопнуло, от былого спокойствия не осталось и следа: «Но ведь это же наш ребенок, смею я полагать, если ты, конечно, не зачала его вместе с Торгни, пока я ходил на прогулки!»

Она сказала: «Ты сейчас не в себе».

Я ответил: «А может быть, это ты не в себе, раз решила оставить ребенка, хотя скоро превратишься в старуху, а может, и вовсе заболеешь Альцгеймером? А ты не подумала о том, что у него будет синдром Дауна?»

Тогда она издевательски ухмыльнулась и сказала, что голова — в жизни не главное. И потом добавила: «По-моему, если бы ты это понимал, то был бы гораздо счастливее».

Именно эти улыбка и смех, а совсем не ее слова были последней каплей. Этот оплот материнства, стоявший передо мной с дурацкой улыбкой на губах, выпятив грудь, с жировыми складками, с полным сознанием собственной правоты, всем своим видом, своей защищенностью на любви, своим триумфом убогостью жиром вытесняющим весь остальной мир своим лживым смирением скользким жадным эгоизмом который она пыталась выдать за материнство своим «я-лучше-знаю» своим телом этим телом которым хотела заполнить весь мир свиноматка которая барахтается среди поросят муравьиная матка вечная матка которой все поклоняются матка лежащая на алтаре чьи ожившие экскременты заполняют весь мир.