Ришар Мийе - Пристрастие к некрасивым женщинам

Но она надеялась, ждала, просила чего-то другого и оставила меня на влажном февральском холоде, как и все другие, посреди зимы, а я был неспособен пережить с ними эту зиму. Я не смог ничего ей ответить, потерял ее, потому что ненавижу подобные сцены и кажусь слабым, безразличным, не способным бороться. Надо было объяснить ей, что ссоры на людях только усиливают мое уродство, люди принимают меня за какого-то сатира, пойманного на месте преступления, эти сцены парализуют меня, я теряю голос, чувствую себя более униженным, чем если бы меня застали испражняющимся на площади перед городской ратушей. Именно так я думал, глядя, как она убегала к набережной Жевр, а я повернул в сторону собора Парижской Богоматери, одинокий, как один из тех осужденных на казнь людей, подвергнутых на этой самой площади колесованию, отсечению головы или сожжению на костре. Один из охранников городской ратуши посмотрел на меня с улыбкой, возможно, узнал, несмотря на ночное время, и я пошел большими шагами, совершенно потерянный, в сторону улицы Кенкампуа. В то время там еще можно было подцепить одну из публичных девок, большинство из которых были одето в кожу и держали в руках хлысты. Это было не в моем вкусе, даже если мне и казалось, что я в тот вечер вполне заслужил кнута. Но эти девки ничего бы мне не дали, и поэтому я продолжил свой путь на улицу Сен-Дени, куда никогда не ходил зимой, и холод обжигал мне грудь и приводил в трепет. Дело было в том, что девицы не любят, когда их ласкают холодными руками, а поскольку все происходило очень быстро, пальцы не успевали согреться, и к моему уродству я добавлял страдания, что я – безрукий инвалид, которого с миром связывает только половой член, быстро уменьшающийся в размерах после получения посредственного удовольствия.

Я снова остался в одиночестве, не сумев добиться понимания, не восстав против тех любовниц, которые сами обозначили границы наших отношений, а потом обвиняли меня в предательстве: «Ты – моральный урод!»

Спустя год эту фразу бросила мне в лицо Катрин Люсе в момент расставания, молодая особа, которую, как ни странно, нельзя было назвать некрасивой, но и красивого ничего не было. Она не поддавалась никакому определению, и невозможно было смотреть на нее внимательно. Ее лучше было видно с закрытыми глазами, если можно так выразиться, через ее духи, поскольку именно в парфюмерном отделе одного большого магазина я ее и повстречал. Моя разборчивость в духах была замечена Катрин. Безусловно, она поняла, что обоняние в любви значит куда больше, чем зрение, и намного определяюще. Эту фразу она произнесла в момент расставания, как это делали все мои женщины, даже если разрыв инициировал я сам, чтобы предоставить им преимущество последнего слова и спасти свою честь, если, конечно, честь или Катрин имеют значение в любви.

Она, очевидно, имела в виду мой облик или, скорее, полагала, что мой разум оказывает влияние на лицо. Я мог бы просто ответить той же монетой, как и всем другим, указать на то, что было уродливо в ней самой. Но я никогда не падал столь низко в отношениях с женщинами, выкрикивающими свое разочарование, ненависть, отвращение, усталость. Я предвидел такой конец, моя теория защищала меня и позволяла идти по жизни с (осмелимся поиграть словами) хорошей миной.

Я не являюсь Казановой отбросов, ни Дон Жуаном бездны, ни собирателем хлама. Я не хочу, чтобы меня неправильно поняли и составили обо мне мнение как соблазнителя женщин с недостатками, который свел свой ареал охоты к отвергнутой эстетической категории и моя охота за женщинами сводится к утилитарности, даже к гигиенической потребности, заставляющей стольких мужчин думать, что достаточно закрыть лицо некрасивой женщины подушкой, чтобы получить такое же наслаждение, как от красивой. Я продолжал оставаться один. Между тремя упомянутыми женщинами каждый раз был временной промежуток примерно в год. Этого времени мне хватало, чтобы отдышаться, забыть, снова стать свободным, заслужить другое тело. С двадцати трех до тридцати двух лет в моей жизни сменялись периоды разумной радости и долгого воздержания, мне пришлось дождаться тридцатитрехлетнего возраста (именно в этом возрасте я начал заниматься журналистикой), чтобы познать некое умиротворение, более регулярные занятия любовью с женщинами. Моя профессия журналиста интересовала их. И я начал испытывать нечто, что походило на любовь.

Я вижу, как поднимаются головы, загораются глаза, сжимаются губы, чтобы порвать меня на кусочки: мне давно уже пора так или иначе встретить любовь, чтобы я страдал, молил, как говорится в женских журналах. И оставленные мною женщины ждут, когда же они будут отомщены, когда же я наконец познаю страдания любви. Когда же какая-нибудь женщина зацепит меня, заставит забыть цинизм своих теорий? Но нет! Я еще никогда и никого не любил, будучи не в состоянии превозмочь себя, защищенный от этого чувства «оригинальностью» моего лица. И никогда не думал, что какая-нибудь красивая особа сможет воспылать ко мне всерьез любовью, поскольку от этого меня защищало мое уродство, ставшее чем-то вроде контролируемой свободы, к которой я смог приспособиться.