Дэвид Николс - Мы

Мы всегда очень тщательно следили за этим, и, хотя никто из нас не запаниковал, мы оба были вынуждены поразмышлять над теоретической возможностью стать родителями, что мы будем чувствовать, как это будет выглядеть. Мы думали об этом, пока колесили в дождь и ветер по Скаю, мы думали об этом, когда лежали, дыша виски, в мягких незнакомых кроватях в различных гостиницах, обещавших кров и завтрак, мы думали об этом, изучая карты, чтобы найти ближайшее укрытие от ливня. Мы даже шутили на этот счет: мол, если будет девочка, назовем ее Карлайл, а если мальчик — Престон, и мы находили эту идею… отнюдь не ужасной. «Боязнь беременности» — традиционное название, и тем не менее мы ничуть не боялись, и это тоже явилось очередной вехой.

Во время обратного путешествия в Лондон мы втиснулись на полку размером с большую детскую кроватку, и Конни призналась, что все-таки не беременна.

— Что ж, хорошая новость, — сказал я и тут же добавил: — Или нет?

Она вздохнула, повернулась и положила руку себе на лоб:

— Не знаю. Думаю, да. Во всяком случае, в прошлом она всегда была хорошей. Но если честно, я немного разочарована.

— Я тоже, — произнес я, и мы помолчали немного на нашей общей полке, переваривая, что бы это значило.

— Но из этого не следует, что мы должны начать пытаться. Пока не пришло время.

— Да, но если это все-таки случится…

— Вот именно. Если это случится… Тебе удобно?

— Небольшая судорога. — На самом деле я уже не чувствовал ног, но не хотел пока отодвигаться.

— Как бы там ни было… — начала она.

— Продолжай.

— Как бы там ни было, мне кажется, мы бы справились. То есть были бы хорошими родителями.

— Я тоже так думаю, — сказал я.

И я вернулся на свою полку, уверенный, что Конни была хотя бы наполовину права.

Мы почти не разговаривали в спальном вагоне, пока ехали в Мюнхен. Лежали неподвижно, устроившись на полках, в белесом отсеке заплесневелого пластика, протертого до чистоты, с достаточным количеством розеток для зарядки электронных приспособлений. Все было продумано и функционально, но гудение кондиционера и чернота за окном создавали впечатление, будто мы заключенные в какой-нибудь межгалактической тюремной камере.

Разумеется, можно было бы полететь в Италию, но мне хотелось, чтобы мы — все трое — хотя бы прикоснулись к Германии и Австрии, и разве не будет веселее, романтичнее, если мы проскользнем красным пунктиром по огромной центральной части, окруженной со всех сторон сушей? Мы бы играли в карты и потягивали вино в нашем заранее заказанном купе по сходной цене, пока Алби бренчал бы на своей гитаре или читал Камю в соседнем купе, а потом проснулись бы отдохнувшими в Мюнхене, городе новом для всех нас. Там были Рафаэли и Дюреры в Старой пинакотеке, Моне и Сезанны в Нойе, знаменитый Брейгель и Тёрнер — Конни любила Тёрнера. Мы пошли бы вместе с Алби в пивные сады, погрелись бы на августовском солнышке, чувствуя необыкновенную легкость в голове от темного пива и мяса. В Мюнхене нам было бы чудесно.

Но Алби ушел, потерялся в Европе с психованной аккордеонисткой, и мы двое брели теперь вместе, терзаясь тревогой с ее стороны и чувством вины — с моей. Пока Конни лежала на верхней полке и делала вид, что читает, я не мигая смотрел в окно.

— Без нас ему будет гораздо лучше, — произнес я уже не в первый раз. И не в первый раз не получил ответа. — Наверное, мне все-таки следует ему позвонить.

— Для чего?

— Я уже говорил. Чтобы извиниться, поболтать. Узнать, все ли у него в порядке.

— Давай просто… все это оставим на время, Дуглас. Хорошо? — Она выключила лампочку над головой.

Поезд шел дальше. Где-то там располагались Дюссельдорф, Дортмунд, Вупперталь и Кёльн, индустриальное сердце Германии, могущественный Рейн, но все, что я видел, — огни на автобане.

Вскоре после нашего возвращения с острова Скай умерла моя мать, впервые на моей жизненной дороге открылась могила. Очередная веха, наверное.

Видимо, у нее случился удар, когда она сидела тихонько за своим столом во время урока биологии, а ее неизменно послушным ученикам понадобилось какое-то время, чтобы отреагировать и поднять тревогу. Отец примчался в больницу, но узнал, что, пока она лежала на каталке, ожидая диагноза, ее убил второй удар. Я прибыл два часа спустя и видел его реакцию: он с пугающей яростью поносил чертовых учеников, которые тупо оставались на местах, чертовых учителей и персонал больницы и вообще всех, кто отвечал за весь этот бизнес, связанный с жизнью и смертью. Мать умерла «чертовски глупо», по его словам, — ей оставалось до пенсии всего два года! Горе проявлялось в нем как ярость, потом возмущение, словно произошла какая-то административная ошибка, как будто кто-то где-то чего-то напутал, внес сумятицу в установленный порядок, а теперь ему придется расплачиваться — продолжать жить одному. Помилуйте, одному; это несправедливо.