Виктор Голявкин - Избранные

— Ерунда, — сказал Штора, — мы туда идем, мы все можем!

Вася налил.

Картошин накрыл свою рюмку ладонью, и Вася налил ему на руку.

Катя сказала:

— А мальчишке все-таки, я думаю, незачем сидеть со взрослыми, ему к родителям пора. Добрый дядя ему попался…

— Пусть идет, никто его не задерживает, — сказал Штора, на меня не глядя. — Может быть, ты пойдешь домой? — спросил он, опять же на меня не глядя.

— Никуда я не пойду, — сказал я.

— Ну и сиди, — сказал он.

Вася снова попытался читать стихи, но Штора остановил.

— Пусть, пусть читает, — попросил Картошин, — мне понравилось.

— Поэт… это такое… — сказал Вася, — это настолько… Это Пушкин!

— И Лермонтов, — сказал хозяин.

— Не только, не только, — запротестовал Картошин.

— Но только не он, — сказал Штора, указывая на Васю. — Вот я вам сейчас продемонстрирую!

— Виконт пишет стихи! — воскликнула Катя.

— Не пишу, а демонстрирую, — поправил Штора, — прошу внимания! Прошу.

«И пропал во тьме пустой… И пропал во тьме пустой…» — завертелось назойливо у меня в голове.

— А дальше я запамятовал, — сказал Штора.

— Это «Бесы»! — сказал Вася оживленно. — Во дает!

— Сам ты бес, — сказал Штора.

— А что, не «Бесы»? — полез в бутылку Вася. — Не «Бесы»? Точно «Бесы»!

— Точно, точно! — подтвердил Картошин.

— Давай-ка, Вася, твое стихотворение… — сказал Штора. Он попытался взять у Васи стихи, но Вася запротестовал.

— Как там дальше в «Бесах»?.. — вспоминал вслух Картошин. — Как там: «Бесконечны, безобразны, в мутной месяца игре, закружились бесы разны, будто листья в ноябре…»

— Да-а… Пушкин… — вздохнула Катя.

— Эх, Пушкин… — вздохнул Вася.

Заговорили о Пушкине. Вспомнили его жену. Поспорили, виновата она в смерти Александра Сергеевича или нет.

— Я хотела бы познакомиться с твоей женой, Виконт, — сказала Катя.

В дверь позвонили, Штора пошел открывать. Из коридора раздались восторженные возгласы.

Ну и здоровенный детина вошел!

— Супермен, — представил его Штора.

— У вас есть что-нибудь поесть? — грохнул супермен с ходу.

— Есть, есть… Вот водка… Рыба, молоко… — Штора бросился из комнаты и вернулся с бутылкой молока.

— Ну и прекрасно! — сказал супермен. — Художнику больше ничего не нужно!

— Великий художник! — сказал Штора. — Талант редкий и необычный. Но с неудавшейся судьбой. Пять раз этот человек, этот красавец, супермен чистой воды, благороднейшей души человек, обаятельнейшая личность…

Мне вдруг показалось. Штора забыл, что пять раз.

— Пять раз этот человек, скромно стоящий сейчас перед вами, поступал в Академию художеств и пять раз не был принят! Похлопаем же ему!

Захлопали Картошины, скорее всего, от испуга. Идиотство хлопать человеку, который пять раз проваливался на экзаменах!

Я так и не понял, хвалил ли его Штора или издевался.

С большим подъемом Штора продолжал:

— Кто из вас, здесь сейчас сидящих, может сравниться с волей, стойкостью, упорством, последовательностью, верой в свое дело, непреклонностью этого простого парня? Кто?! Никто! И он будет принят! Он добьется своего! Такие люди всегда добьются своего, так выпьем же за него, друзья!

Обаятельнейшая личность взяла в одну руку бутылку водки, в другую бутылку молока и, стоя, возвышаясь над всеми, гордо и твердо, театрально и монументально, спокойно, вперекидку из двух бутылок вливала в себя обе жидкости. Как при исполнении особо сложного номера в цирке, стояла мертвая тишина. Не хватало только барабанной дроби.

Картошин зябко ежился. Катя Картошина отчаянно моргала. Отечески смотрел на супермена Штора. Напрягся готовый крикнуть «Браво!» Вася.

Супермен пил не морщась. Супермен знал свое дело. На то он и был супермен.

Он выпил все.

Качнувшись, рухнул на пол.

Храп супермена возвестил о том, что спектакль окончен.