Вера Колочкова - Из жизни Мэри, в девичестве Поппинс (сборник)

– Извините, а вы не подскажете, где мне найти Машу Потапову?

– Я Маша Потапова.

– Вы?! – разочарованно выдохнул он и отстранился даже, с испугом вглядываясь в ее широкое простое лицо со стянутым белой косынкой лбом и красными от работы щеками.

– Ну да, я… А что? Вас Софья Андреевна за мной прислала, наверное? Я слышала, инсульт у нее.

– Да… Да, мама меня за вами прислала. Вы не могли бы к нам зайти сегодня? Она очень просила, чтоб вы пришли!

– Конечно! Конечно, зайду! А как она?

– Плохо. Вся правая половина тела парализована. Лежит вот…

– Так а в больницу-то почему ее не привезли?

– Да не хочет она! Уперлась – и все тут. Всю жизнь, говорит, в больнице провела, а умирать, говорит, дома буду. А вы точно придете? А то я подрастерялся как-то – все из рук валится, она сердится.

– А вот прямо сейчас и пойду! Домою только нижний коридор, да ординаторскую еще.

– Спасибо вам, Маша.

Он церемонно поклонился и пошел прочь по блестящему, только что вымытому ею линолеуму больничного коридора. «И впрямь недоразвитый мужик, – подумала она, глядя на его согнутую спину и узкие женские плечи. – Ишь, как идет – будто упасть боится… А личико красивое, нежное, как у бабы».

Уже через полтора часа она, глотая жалостливые слезы, сидела на стульчике у постели Софьи Андреевны, пытаясь изо всех сил разобрать и сложить в слова эмоциональные, с трудом издаваемые ею плавающие невнятные звуки, и гладила ее тихонько по правой руке, безвольной сухой плеточкой лежащей поверх одеяла.

– Софья Андреевна, да вы не торопитесь так, успокойтесь. Вы говорите помедленнее.

Что? А-а-а… Ну-ну, поняла. Пожить у вас. Кому пожить-то? А-а-а… Мне пожить! Понятно… Работа? Какая работа? Нет? А-а-а… С работы уйти? Мне? Вы хотите, чтоб я прямо вот тут у вас жила? И за вами ходила? Ой, не волнуйтесь так, пожалуйста! Поняла я, поняла… Что ж… Хорошо, Софья Андреевна… Я завтра же уволюсь и перееду к вам… А сейчас давайте-ка я каши сварю да белье поменяю. И проветрить надо – душно тут у вас.

Так она и поселилась в одночасье в этой огромной пятикомнатной квартире с высокими потолками и большими арочными окнами и прожила в ней следующие положенные жизнью тридцать пять лет – вроде много, а как пролетели-то незаметно. А тогда, в первый же свой проведенный здесь день, устав от хлопот по уборке-стирке-готовке и присев на тот же стульчик возле кровати Софьи Андреевны, она вдруг услышала старательно ею произнесенное:

– Иди к нему…

– Что? Что вы говорите?

– Иди к нему! – сердясь и краснея, с трудом проговорила Софья Андреевна, показывая здоровой рукой в сторону Борискиной комнаты. – Ну?!

– Что вы… Зачем это? Он спит уже, наверное! – забормотала она испуганно, хотя как-то сразу поняла, для чего она ее туда посылает.

– Иди! Ну! Он же ждет.

– Да как же, Софья Андреевна, неправильно это…

– Иди, иди, Машенька! Он и в самом деле ждет – говорили мы с ним…

На ватных ногах, ничего не видя перед собой, дошла до двери Борискиной спальни и даже постучала-поскреблась вежливо дрожащей рукой. Сглотнув от волнения воздух, потянула на себя дверную ручку, тихо вошла и остановилась, пытаясь сквозь темноту разглядеть хоть что-то.

– Ну, чего ты, как не родная… – прозвучал из другого конца комнаты его грустно-насмешливый голос. – Раздевайся, ложись давай. Матушку мою все равно не переспоришь. Знает ведь, что я теперь ей возразить не смогу… Иди сюда, Маша…

– Так, наверное, не надо ничего такого, Борис. Давайте я вот тут в кресле лягу, оно же раскладывается, кажется.

– Как это – в кресле? Нет уж! Ты чего, испугалась? Не бойся!

– Ну что вы…

– И перестань выкать! Я тебе кто? Я тебе с сегодняшнего дня муж, можно сказать, а не посторонний какой человек! Вот такие дела, Мария моя ненаглядная… Иди сюда! Ну?

– Я не могу так…

– Как?

– Вот так, сразу…

– О господи… Что ты как девчонка малолетняя – цену себе набиваешь, что ли? Или… Постой! У тебя вообще мужик-то был когда-нибудь?

– Нет…

– О господи! Вот это я влип так влип…

Даже сейчас, по прошествии долгих тридцати пяти лет, она покраснела и стыдливо уткнулась в подушку, вспомнив ту первую их с Бориской ночь. Какой же она неуклюжей бабой оказалась – и смех, и грех… А Бориска молодцом проявился и сразу духом будто воспрял, настоящим мужиком себя почуял рядом с ее перепуганной неуклюжестью, и обращаться с ней стал этак свысока да ласково-насмешливо, как со своей, с близкой. Софья Андреевна просто нарадоваться на него не могла. А только по-настоящему жениться Бориска не захотел ни в какую. Уж как мать его уговаривала, как сердилась – нет, и все. Это уж потом он сподобился, когда померла она. Так уж сложилось – надо было обязательно пойти да и расписаться. Они ведь пять лет уже вместе прожили, пока померла Софья Андреевна. Привыкнуть она к нему успела, полюбила даже. И Бориска быстро привык к обиходу, к пирогам да к чистым рубашкам и к характеру ее тихому да беззлобному. Куда пошел да откуда поздно заявился – никогда у него не спрашивала, как другие бабы делают. А только как померла Софья Андреевна, маетно ей стало там жить. Испугалась чего-то. А что? Было ведь чего бояться-то. Бориска – парень видный, мог бы запросто себе какую-никакую молодуху в дом привести. Вот и пошла она к своим советоваться – как же ей теперь дальше свою жизнь определять? А мачеха с сестрицей Надей на нее вдруг глаза вытаращили – ты чего, мол, Мария, с луны свалилась? Они еще год назад ее, оказывается, из квартиры выписали. Настенька, дочка Надина, тогда замуж вышла, и мужа ее прописывать никак не хотели – народу, мол, и так много на их убогих квадратных метрах числилось. Вот они ее и вычеркнули и даже не сказали ничего. Чужая она им, одно слово. Как ни старалась своей стать, а все равно чужая. Вернулась от них – заплакала, потом Бориске все и рассказала, как есть. Вот тогда он и решился на все это – и женился, и прописал в хоромах своих пятикомнатных. Сгоряча, конечно, решился, от обиды на ее родню: раз, мол, такие вы сволочи, так нате вам. Раз метров квадратных своих пожалели, вот и обзавидуйтесь теперь – у Марии, жены моей, этих самых метров будет – хоть выбрасывай. Только вот фамилию свою взять не разрешил, так и жили дальше: он – Онецкий, она – Потапова. Такой он и был, Бориска, весь в этом. Царствие ему небесное, хороший был мужик. Только что ж ей теперь в этих метрах-то делать, блудить в них, что ли, как в лесу, целыми днями. Такая квартира огромная – и она одна в ней всего и прописанная.