Вера Колочкова - Из жизни Мэри, в девичестве Поппинс (сборник)

Тяжко вздохнув, она медленно разомкнула набрякшие от слез веки. В комнате было уже совсем светло, как может быть светло туманным ноябрьским утром: тускло-серо да неприютно, какой уж там свет.

В тоскливую тишину квартиры вдруг ворвалась пронзительно-трескучая музыка дверного звонка – надо же, пришел кто-то. И про нее вдруг вспомнили – надо же. А она лежит тут, слезами подушку мочит и даже булочек утренних не напекла – вот стыдоба какая. Гости к ней, а у нее и булочек нет…

– Тетя Маша, случилось что? Почему не открывали так долго? – спросил от порога Славик, аккуратно расстегивая молнию на мокрой кожаной куртке. – Я уж волноваться начал…

– Заходи, Славик. Сейчас я чаю сделаю.

– Да я ненадолго, тетя Маша. Я, собственно, на минуту, по делу.

– Проходи на кухню! Я сейчас. Какие дела от порога делаются?

– Да? Ну хорошо.

Славик аккуратно снял начищенные до блеска ботинки, так же аккуратно поставил их на полочку – носами к стене, пяточка к пяточке. Пригладив у зеркала реденькие прядки длинных, будто салом смазанных волос, продольно закрывающих большую шишковатую лысину, прошел на кухню и сел на стул, предварительно со вниманием осмотрев его сиденье.

Почему-то не любила она Борискиного племянника. Вот не любила – и все тут. Сама себе не могла объяснить этой своей неприязни. Вроде мужик как мужик – молодой, аккуратный, вежливый. Потому и старалась изо всех сил всегда быть с ним поласковей – не дай бог, догадается.

– Славик, тебе чаю покрепче? А может, ты есть хочешь? Так я быстро яичницу спроворю!

– Нет, тетя Маша, не надо яичницу. Я вот, собственно, зачем пришел… Надо бы с квартирой что-то срочно решать, тетя Маша.

– А что решать? – оторопело уставилась она на него.

– Ну, вы же здесь одна теперь прописаны. Мало ли! Случись с вами что – и пропадет квартира.

– Ну да, ну да… – согласно закивала она ему, наливая заварку в большую чашку с яркими золочеными цветами.

– Это хорошо, что вы все правильно понимаете, тетя Маша. Квартира эта моя по всем законам, так ведь? Всегда в ней только Онецкие жили! И бабушка с дедушкой мои, и дядя мой. Вы-то вообще случайно здесь оказались. Кто ж думал, что дядя Борис раньше вас… И предполагать не могли. Просил же его – приватизируй быстрей да завещание напиши! А он все – потом, потом…

– Да что-то я не припомню, Славик, чтобы он тебе обещал чего. Ты и племянником-то ему только двоюродным приходишься. А я здесь, слава богу, уже тридцать пять лет живу.

– Ну и что? – напрягся вдруг Славик. – Что вы этим хотите сказать?

– Да ничего, ничего. Ты прописаться, что ль, хочешь?

– Ну да… Как член семьи. А потом приватизировать ее сразу на меня надо. Чего ее по долям делить? Хлопоты одни… Я вот уже и бланк специальный заполнил, вам только расписаться надо – вот тут и вот тут.

– А меня куда, Славик? На кладбище свезти?

– Ну зачем вы так? Как были прописаны в ней, так и будете прописаны. Как жили, так и будете жить. Даю вам слово порядочного человека…

– Хорошо, Славик. Вот сорок дней отведем по Борису, дядюшке твоему, и пойдем – пропишу я тебя.

– Так это что, через месяц только?

– Выходит, через месяц.

– А раньше нельзя?

– Нет. Соберемся все на поминки – только самые близкие, – тогда и решим.

– Да что, что решим-то? И так ведь все понятно! – начал раздражаться Славик. – У дяди Бори, кроме меня, и нет больше никого!

– Вот и хорошо, вот и ладно… Ты пей чай, Славик! Остынет.

– Да некогда мне! Тетя Маша, я ведь к вам с другого конца города еду не просто так… На улице дождь, между прочим, и холодно! Мне что, больше делать нечего? А вы – чай… Давайте лучше сходим в паспортный стол, от вас заявление примут – и все.

– После, Славик, после…

Он снова с силой провел рукой по приглаженным на шишковатой лысине волосам, будто пытался впечатать их туда намертво, выпил залпом остывший чай, улыбнулся ей через силу одними губами.

– Ну хорошо, тетя Маша. Спасибо, пойду я…

Вот не любила она его! Вроде и прав он во всем, и в самом деле у Бориски он один и есть племянник, хоть и двоюродный, а не лежит душа. Потому и уперлась с этой пропиской – сроду так ни с кем не вредничала. И вообще, у нее и своих племянниц двое имеется – Настенька и Ниночка, дочки ее сестер сводных, Нади и Любы. Может, им тоже надо.

Проводив Славика, она вернулась на кухню, села за стол, снова задумалась. Вот ведь как господь рассудил странно – и Надю, и Любочку давно уже к себе прибрал, а она все живет и живет. А ведь старше их на пять лет почитай, и нянькой им обоим честно выслужила… Ее тогда уже десятилетнюю отец из деревни привез в новую свою семью – у него на заводе квартиры в новом доме для передовиков производства распределяли, а с ней, с Марией, семья получалась уже как бы и многодетная. И дали им тогда не просто комнату в коммуналке, как всем, а целую квартиру. Да еще и двухкомнатную – настоящая роскошь, невиданное счастье по тем бедным временам. Хотя и не понимала она тогда ничего такого, в деревне выросла с самого своего рождения, и школу-четырехлетку там же окончила. В тягость ей была вся эта городская жизнь, так хотелось в свои родные вятские Фалёнки вернуться. Отец ее туда, к дедушке с бабушкой, совсем крохой привез, потому как померла его первая жена, ее, стало быть, родная мать, в родах. Как довез живую – одному только богу известно: молока-то ему в роддоме дали в дорогу, да скисло оно сразу. Бабушка рассказывала – и не надеялись, что она выживет. Отец, как ее привез, так больше и не появился в деревне ни разу, только письма слал, в которых с гордостью новой женой похвалялся, учительницей музыки – профессия для деревни по тем временам и правда неслыханная. И про народившихся в новом браке дочек-погодок писал – Наденьку и Любочку… А через десять лет и сам заявился – чтоб, значит, в город ее с собой увезти. Она тогда впервые его и увидела. И было это в мае сорок первого года…