Нина Садур - Иголка любви

Ира пришла, и ее холеное лицо отразило смятение. Ира была из другой жизни, и вот он захотел их слить — все свои жизни, и Ира беспокойно и дико озиралась в этой, тыкалась из угла в угол, и лицо у нее было несчастное. Ира не пила, а если б умела, с удовольствием бы горько надралась и стала бы тоже шуметь, играть на гитаре, раздувая усы, и кричать про дружбу и любовь. Но она не умела. Она села, сложила свои лепные руки на коленях и печально смотрела на девушек. А они смотрели на нее с почтением, потому что она была красивая и взрослая, но раз Марек им ничего не говорил, то они не уходили, хотя вели себя тихо. И Марек все играл на гитаре и очень смешно пел, а Ира наконец стала делать, что умела в данной ситуации: убирала все, пристраивала на места, складывала. И тогда последний тормоз, который был по отношению к Ире, сорвался, и он понял, что все, это разрыв. Не мог он простить ей такого вот самоуничижения. Не имела она права посягать на него, не быть самой, а лишь его тенью. Она была рождена, чтоб быть самой, а не хотела. Хотела быть тенью.

И он ее выгнал. С криком. И ногами топал.

А потом пошел к оставшимся девушкам и уснул у них на коленях. Коленей было много, и он выспался. Но когда он проснулся, оказалось, что еще ночь не кончилась, а, наоборот, только-только началась и спал он минуты какие-то, а не часы. Он удивился, но обрадовался, что еще есть и вино, и время есть и он выспится перед работой, — значит, можно продолжить. Он удивился, когда узнал, что приходила Ира, и не поверил, что топал ногами, он рвался ей позвонить и узнать, правда это или нет, от него спрятали телефон, и он обиделся (перестал с ними разговаривать). Но они так ласково убеждали его не сердиться, что он сразу же согласился и уже собрался снова поиграть на гитаре, как вдруг почувствовал, что снова устал. Это была та самая усталость, от которой он бегал уже много лет, и вдруг она сейчас неожиданно навалилась на него, и он посмотрел на них всех, на этих людей, темным и печальным взглядом, а они все смотрели на него внимательно, потому что он, оказывается, давно уже рассказывал им что-то безумно интересное, но сам он никак не мог подключиться к разговору. Он с испугом заметил, что все эти люди его не видят. И ему покорно пришлось ждать, пока закончится рассказ и последний взрыв смеха уляжется, и он сделал к ним шаг ко всем, но их лица уже замкнулись. Тогда он сказал им тихо и печально: «Идите все по домам. У кого есть. А я лягу спать. Мне завтра на работу. Я и так уже лишних двадцать минут не сплю». И вот только они все ушли и он остался один в разгромленной квартире (им же самим) и испытал нечто вроде легкого беспокойства от такого, еще звенящего голосами, одиночества, тут он вспомнил…

Он вспомнил это, и радость захлестнула его ласковой волной, он даже поторжествовал, что ни у кого из них этого нет, а у него есть. Но только он не знал, придет ли это сегодня. Он подумал, что Витька опять все хорошенько запомнил и завтра с утра придет в соседний подъезд, сядет на стул и, заводя глаза под потолок, монотонно и усердно станет рассказывать все-все-все, стараясь ничего не упустить, не забыть, ободряемый кивками бывшей жены Риты. И пожалуй, настоящему Роману не нужно все это слушать. И он поговорит с Витькой, попросит его, чтоб не ходил, не мучил там никого. И он попросит. Но сейчас он ляжет и закроет глаза, расслабится, чтоб не ощущать своего тридцатипятилетнего тела, и ему приснится, что это он-то и есть Роман…

Ему хотелось оглянуться, словно кто-то позвал его, и слабо, вопросительно откликнуться: «Мама?» Так бывало обычно в самом конце дня, перед тем как лечь спать. Так бывало не всегда, не каждый день. Ему нравилось, что так бывает. Но он догадывался, что об этом нельзя говорить настоящей маме. Почему-то нельзя. Потому нельзя, что тот, кто зовет его с ласковым упорством, тот не только его, Романа, мама, но и мамы-Риты тоже мама. Он не очень понимал, как это выходит, но знал — так. Потому что на самом-то деле мама-Рита много не умела, хотя была большая, а он, Роман, еще был маленький. Вот бы увидеть того, кто его зовет печальным и ласковым голосом и кому он едва слышно отвечает: «Мама?» — и его голос неуверенно замирает в вечернем сумраке. И хорошо бы, чтоб у него были усы, как у Марека.

Роман гулял возле дома, было не особенно скучно, но и не очень весело. Он размышлял о разных вещах и наблюдал за прохожими. Не очень-то они ему все нравились. Вот в чем дело. Так и казалось, что люди ходят с закрытыми глазами, как будто они что-то хотят вспомнить на ходу и для того закрыли глаза, чтоб не отвлекаться на постороннее. Может быть, они хотят вспомнить, какими они были маленькими? Но зачем? Ведь они еще будут маленькими, значит, надо жить взрослыми с открытыми глазами. Все маленькие живут с открытыми глазами — встречаясь на улице, они обязательно смотрят друг на друга очень подробно, чтоб узнать, кто перед вами. Или может быть… Может быть, взрослым быть очень плохо и взрослые закрывают глаза, чтоб почти не быть, ждут, когда снова станут невзрослыми? Так Роман размышлял и немножко мерз, потому что все время стоял на одном месте, а не ходил, как говорила мама-Рита. Потом вышла верхняя бабушка, которая приходит к ним за содой, и пошла мимо Романа. В магазин, потому что с сумкой с бутылками из-под молока.