Нина Садур - Иголка любви

— Ты говорить совсем не можешь?

Пена лезла из бутылки. Человек ее слизывал языком.

— Плохо. Видишь, у меня наружность обрезанная, а у тебя внутри ничего не осталось. Видишь, как по-разному с людьми происходит.

Человек был короткий, его ноги затянуло в землю. Он упирался в землю кулаками, хотел еще выглядывать сюда.

— А ты с кем живешь? Я — один.

Голос из человека хотел улететь, но все время боялся, прятался в горячее шептание. Если голос улетит, он останется совсем один, без ног и без голоса.

— Мне тридцать два года. У меня сильные руки. Я много умею.

Если голос совсем уйдет, человек не сможет удержать землю, она затянет его всего, с теплыми волосами.

— Кому хуже: мне или тебе? С другой стороны, зачем женщине ум, а хоть и голос? Ей нужно лицо и ноги. А с другой стороны, я все могу. Куда хочу — иду, могу даже купаться.

Голос обманывал человека. Человек это понимал, находил свою бутылку, кусал хлеб:

— Я дома все сам делаю. А у тебя даже дома нету. Это видно. Одно колечко, и то простое.

Пришли другие. Отвыкла, что высокие. Смотрела вверх — видела черные дырки ноздрей. От высоты их глаза боялись. Немного. Им было высоко стоять, и они не знали, что им теперь делать. Стали говорить своими голосами:

— Толик, ты невесту себе нашел?

— Нашел, Дима. Видишь, села, не уходит.

— А что, все при ней.

— Так я не спорю. А вы купаться?

— Эй, пойдешь за Толика замуж?

— Она говорить не может. Вы куда идете, в кино, что ли?

— Зачем с ней говорить. Ты с ней молча.

— Хачек, вы с Димкой купаться идете?

— Слушай, Толик, адалжи невесту, будь другом!

— Если купаться, то сейчас море грязное. После шторма.

— Пайдешь са мной? Что так смотришь? Гдэ я тэбя видел? Толик, она твой хлэб украла!

— Пускай берет!

— Палажи хлэб! Спрашивать надо!

— Пускай берет, мне не жалко.

— Пускай чужой хлэб паложит!

— Да она говорить не умеет.

— Врет! Она гаварила! Я слышал!

— Она, видишь, дурочка. Димка, скажи ему!

— Да ладно, Хачек, что ты к ним прицепился! Тоже заводной.

— Пускай скажит, что дура! Пускай сама скажит! Тогда пускай бирет хлэб! Скажи — дура!

— Хачек, пойдешь в ресторан? Пока, Толик.

— Нет, пускай сначала сама скажит: дура!

— Иди отсюда, иди, видишь: ребята сердятся. На, забирай хлеб. Ну, иди.

Застучал кулаками о землю. Кто-то потерялся!

— Хлеб забыла! Ты… хлеб забери!!!

— Ты ее не дагонишь, Толик. Айда, Дима!

— Айда, Хачек! Ну ты заводной.

Чтобы спастись, надо терпеть. Мне вырезали поджелудочную железу, и я стала болеть. Ничего не могла кушать, сил не было. Потом проверили — нужно опять делать операцию. Так мне сделали три операции. Совсем зарезали. Потом иду один раз по городу, думаю: сколько мне осталось жить? Сколько человек может прожить без поджелудочной железы? Смотрю, везде люди ходят, как раньше, дети. Солнышко греет. Я подумала: я умру, земля закроется за мною, а наверху все останется как было. Никто не заметит, что нету больше Валентины Петровны. Раз так надо, то зачем мне тяжело в груди? То ли мне жалко, что я всех этих чужих людей не увижу? Раз мой родной сын давно уже позабыл и уехал без адреса. Или же мне жизни жалко? Но ведь приходит мой срок, как у каждого человека, и это есть закон природы. Тут я вижу: стоит рябинка, уже близко к осени. И рядом с нею стоит нестарый еще старик в сапогах. Весь он был продутый пылью дороги, и за спиной у него был мешок на веревочке. Он стоит, этот старичок, и смотрит, как дрожит рябинка, а в то лето рябины было много, и ей было тяжело от красных своих гроздьев. Я встала и смотрю на этих двоих. Думаю, сейчас он мне скажет: что ты, бабка, уставилась без разрешения? И сама понимаю, что нехорошо так за человеком подглядывать, а уйти не могу. Что-то меня тогда изумило. Тогда этот старичок понял, что я не ухожу, и повернулся ко мне. Лицо у него было важное, и он сказал: «С праздником вас!» А я говорю: «С каким же это праздником?» И он опять на меня посмотрел, как будто ему жалко стало сказать, и стал молчать. А я говорю: «Гражданин, вы мне объясните, какой сейчас праздник?» И он видит, что я все равно не ухожу, еще подумал и решил, что ему не жалко сказать: «Рождество». А я, как назло, опять удивилась, я же знаю: Рождество зимой бывает. И тогда он признался: «Рождество Богородицы. Божией Матери».

Оттого он и стоял рядом с рябиной. Я уж догадалась, что это был верующий человек, раз он с мешком и в сапогах пришел. Я сказала: «Иван Федорович, пойдем, у меня побудь сколько хочешь, я одинокая, мне все равно». Как же я потом удивилась, что ему надо было дальше идти, а он не пожалел и остался для меня.