Любовь Миронихина - Анюта — печаль моя

— Да ты что, на железку ни за что не вербуйся! — отговаривала Зина. — Девки пишут, пешком бы домой убегли, да не пускают, работа убийственная, и шпалы на себе таскают, и бревна ворочают, а вечером придут с работы, а в общежитии пожрать нечего, дома хоть картошки вволю, а там и этого нет.

— Хуже чем у нас, девоньки мои, нигде не будет, — со спокойной обреченностью отвечала Катя. — Вы думаете, я бы куда настрополилась, плати Карп хоть по чуть-чуть на трудодни? Я до того пообносилась, стыдно сказать, ни одежонки, ни обутки, скоро босиком побегу.

На станции, пока дожидались пригородного поезда, подошел московский, и высыпали на перрон веселые, нарядные женщины из какой-то другой, неведомой жизни. Они лопотали, приценивались к деревенской снеди, молоку и лепешкам и рассеянно поглядывали на них, оборванок. Вместе с прилеповскими девками они стайкой пробежались по перрону и спрятались в привокзальном скверике. В толпе пассажиров они выглядели нищенками. Наверное, и девчонки взглянули на себя со стороны, глазами этих женщин. Права Катя: что на них надето? Лохмотья, заплата на заплате, ветошки и ризье негодное, раньше бы на тряпки пустили, а теперь в лес — в самый раз. Как ни берегли остатки хорошей одежды, но ничто не вечно. В лесу, сами с собой, они часто хохотали от души над своими лохмотьями и придумывали, как подшить валенки резиной или подвязать ботинки веревками. Почему же теперь не только не смешно, противно стало глядеть на это убогое рванье.

Впервые Анюта показалась себе такой жалкой и уродливой, что захотелось заплакать. Наверное, это весеннее солнце, поезд с беззаботными, счастливыми пассажирами стали виной тому, что ей вдруг невыносимо захотелось быть красивой, смелой, хорошо одетой и куда-то ехать, и жить! Когда же наступит ее время? Как именно ей хотелось бы жить, она еще не до конца обдумала. Если бы послушалась осенью Любашу и расписалась с соседом-инвалидом, то ехала бы сейчас на этом поезде проводницей, в черном суконном костюме с золотыми пуговицами и золотым значком на берете. И завтра очутилась бы не в лесу с топориком, а в Москве и обязательно пошла бы на Красную площадь или в Большой театр. А по вечерам, вернувшись из поездок, сидела бы в своей уютной комнате и читала книги.

И Анюта, сидя на обледенелой скамейке в привокзальном сквере, размечталась. О том, как она будет обязательно учиться, потому что без учебы настоящая жизнь, конечно, немыслима. Неплохо было бы выучиться на фельдшера, нет, лучше на ветеринара, с животными проще, чем с людьми. Ей вспомнилась синяя рубашка, но уже без грусти, как давно прошедшее. Суждено ли ей еще раз его повидать. Она не знала, что такое счастье, но очень хотелось испытать.

Паровоз загудел, лязгнули колеса, и поезд медленно укатил, увозя с собой ее мечтанья. Горько было Анюте глядеть ему вслед. А когда через несколько часов они проходили мимо хлебозавода в Песочне, у нее разум помутился от сытного запаха печеного хлеба.

— Ой, девки, стены бы глодала, как хочется есть! — стонала Катя.

— Наедимся ли мы когда вволю печеного хлеба, даже не верится, — вздохнула Маша.

Да, конечно, настоящая жизнь не может быть голодной, подумала Анюта. Об этом она как-то запамятовала, потому что это само собой разумеется. У всех будет одежда и обувь, и есть будут досыта, как до войны. Теперь картина хорошей жизни стала полной, и можно было о ней не думать. Она должна была начаться для Анюты не позднее нынешней осени, но до осени еще нужно дожить.

В тот раз им очень не повезло на лесозаготовках, какие они приняли муки! Хозяйка попалась никуда не годная. Бывало, придут они вечером из лесу мокрые, продрогшие, она ни разу не сказала: девки, вы ж подсушитесь, я печку протопила. Ни кипяточку не давала, ни дерюжек на пол постелить. Хата была старая, гнилая, дуло изо всех щелей. Спали вповалку, а утром шли на работу в сырых телогрейках. И работа была не то, что зимой. Собрали бригаду из одних молоденьких девчонок. Они сами и лес валили, и бревна на себе таскали. В первый раз у Анюты замерло сердце, когда Катя с Машкой вскинули на плечи бревно и понесли. Ей казалось, что она сразу переломится под этим бревном, ни за что не поднимет. А потом подставила плечо, вздохнула — и ничего, выдюжила, носила, как все. Правда, потом у нее целый год не было месячных.

В первые ночи они не могли уснуть, дрожали от холода и проклинали бессердечную тетку. Но через несколько дней так умотались, что падали замертво, забывая о холоде и мокрой одежде. Анюта еле ноги таскала и подумывала, что долго ей не выдержать. Крепкие, здоровые девчата, не чета ей, и те недолго хорохорились: тащат, бывало, бревно и хохочут, вот мы какие. Потом что-то приуныли. Маша с Зинкой уже не мечтали о двойной норме. Тамарка прилеповская сломала ногу на делянке, ее увезли в больницу. Все ей завидовали. Дальше — больше. Бригадир ругался: какие хилые девки пошли, за неделю врачиха трех освободила от работы, одну с ангиной, другую с бронхитом. Раньше о таких болезнях в деревне и не слыхивали, а нынче разбаловались.