Любовь Миронихина - Анюта — печаль моя

Насте эта затея очень понравилась: ну, Любашка, до чего придумливая молодка!

— Ну чего вы кукситесь? — ругала она куму. — Это же не в церкви перед аналоем стоять, пошел записался, через полгода отписался, как будто и женатым не был. Сейчас многие так делают, в Козловке Таська Чугунова так сбежала из колхоза, батька ти две, ти три тысячи, говорят, отдал жениху, а этот парень без денег, по доброте душевной…

— Узнают про такое, могут засудить, — испуганно твердила кума.

— Да кто ж докажет, ты попробуй, докажи!

Как не по душе была им эта свадьба. Любаша даже не написала, как зовут парня, наверное, по осторожности. Такое непривычное, страшноватое дело, мало ли чем оно может обернуться? И Анюта решила подождать до весны, раз Карп Василич обещал …

В первый раз они недолго пробыли на лесозаготовках, с месяц. Пригнали их под Песочню, в самые лесные дебри. И как им повезло — хозяйка попалась хорошая и хатка теплая. Встали они на постой вчетвером к этой бабке, на ночь собирались укладываться спать на полу, а она им говорит: «Что ж вы, девки, будете спать на мосту, вы ж смерзнете, сейчас мы чего-нибудь сообразим». Настелила им на полатях мешков, дерюг, а сверху прикрыла тулупами. И они хорошо спали, в тепле, а под ними, в подполье, шуршала и тихо вздыхала больная овечка. Утром встали, а баушка уже топит печку, варит им чугунок картошек: ешьте, девки, вволю, картох у меня много.

Они получали паек — триста граммов хлеба в день. Маше с Зинкой не хватало этого пайка, они девки здоровые и вечно ходили голодные, поэтому старались сделать две норма. Выработают две нормы, им дадут шестьсот граммов хлебушка, они наедятся досыта. А норма была — четыре кубометра в день. Анюта молила Бога, чтобы помог ей осилить одну норму, о двух и не задумывалась. Хлеба ей хватало. Вечером она аккуратно делила пайку на три равные части. К бабкиной картошке девчонки жарили сковородку сала, всем им из дома дали по куску сала. В обед привозили на делянку похлебку. Вот с этой казенной похлебочки можно было ноги протянуть — за каждой крупинкой гоняйся с дубинкой. Ну, а вечером опять картошка. Анюта заскучала по мамкиным щам и молоку.

Вместе с ребятами-подростками ее поставили на легкую работу — сучья обрубать. С утра до вечера тюкала она топором, до головокружения, до серебряных искр в глазах. Время от времени поднимала голову, чтобы увидеть одну и ту же картину — сосны и ели в белых сугробах. Их заснеженные лапы даже по ночам ей снились. Ей уже стало казаться, что ничего, кроме леса, она не видела в жизни, родилась здесь под елкой и останется навсегда.

Сначала Анюта любила утренний, нетронутый и невзбудораженный порубщиками лес. Когда он еще жил сам в себе, своей чуткой лесной жизнью. И его лесная душа витала повсюду, над верхушками красавиц-сосен и под лапками молоденьких елок. Но вот врывались они, как дикие орды, и к вечеру на развороченном снегу валялись обкорнанные столбы, а пышные ветви, еще недавно мягко реявшие над головой, летели в костер или затаптывались в бурелом. И вместо леса оставалась на земле голая, безобразная плешь. На другой день они губили еще один кусочек леса, покорно ложившийся под топор. В первые дни Анюта чувствовала себя, как на бойне, потом привыкла. Ведь без леса жить нельзя, надо строить дома, топить печки, убеждала она себя. Конечно, лес живой, и наверное, страдает, но мало ли живых тварей убивает человек себе на пропитание, а болезни и войны губят тысячи людей. И все это люди принимают покорно и равнодушно, как обыкновенное течение жизни. Этими детскими, глупыми мыслями Анюта ни с кем не делилась.

Давно она ничему так не радовалась, как последнему дню в лесу. Они собрали свои котомочки, попрощались с бабушкой и, счастливые, зашагали на станцию. Целых двадцать километров отмахали как ни в чем не бывало, домой ведь шли! Думали, все, отработали свое, хватит с них леса. А оказалось, это было только начало. В марте их снова отправили на лесозаготовки, на этот раз сказали, до самого лета. Анюта затосковала, так не хотелось из дому уезжать, но кто ее спрашивал!

Снова побрели они на станцию, невеселые, смурные. Уже пригревало солнышко, и «ушибнуло» на весну, как пелось в песне, но не было у них весеннего настроения, беспричинной радости, молодых надежд. И разговоры все тянулись унылые, озабоченные. Катя Краюшкина долго терпела, но летом окончательно собралась уезжать. Нынче приезжал вербовщик, звал на железную дорогу, под Фаянсовой новую ветку потянули на Москву.