Алексей Иванов - Ненастье

Дело было не в зарплате чеками Внешторга — всё равно платили мало. Мстить за погибших друзей Серёга тоже не собирался: он считал «духов» дикарями, «зверями», к которым не следует относиться как к людям. Серёге просто понравилось в Афгане. В жизни на гражданке он стремился скорее стать эдаким бывалым и авторитетным человеком, который сразу вызывает уважение. Но карьера — это годы роста, для спортивных побед у него нет данных, в тюрьму чего‑то не хочется, а пустопорожние понты Серёга презирал. Оставался один путь — сходить на войну.

От моста, от скального развала раскатывалась нисходящая перспектива ущелья, на дне которого металась и пенилась речка Хиндар. Низкое раннее солнце осветило один склон, и он будто вылинял, а другой оставался густого гончарного цвета. Серёга полез ополоснуться, стащил ХБ, и Герман увидел на плече у Серёги синюю татуировку — факел и буквы ДРА: Демократическая Республика Афганистан. Серёгино желание не быть никем, стать хоть кем‑то вызывало у Немца большее уважение, чем людоедский опыт войны.

У него у самого‑то было что‑то подобное? Нет. Немец вспоминал свою коротенькую судьбу. Куйбышев. Волга. Мама — отца не было никогда. Двор: здесь его уважали, потому что он разбирался в мопедах и мотоциклах. Школа и курсы ДОСААФ. В армию он ушёл спокойно: автомеханики и шофёры всем нужны, и всё у них в порядке. Герка не задумывался, как ему жить.

Под диктовку военкома призывники написали рапорты о своём желании выполнить интернациональный долг, и вскоре Немец очутился в учебном лагере под Ташкентом. Новобранцев гоняли на физподготовке и морили на занятиях в классах. Потом обкололи из пневмошприцев сыворотками, загнали по двести «туловищ» в ИЛы‑76, и эти «скотовозы», воя турбинами, грузно поплыли над бурыми и ржавыми хребтами Азии.

В Баграме на аэродроме Немец впервые увидел штабель из гробов — улетающий в СССР «груз‑200». Пока «молодые» ждали рейса на Шуррам, Немец услышал и навсегда запомнил эти странные и беспощадные, словно лязг кандалов, названия: Герат, Шиндант, Кундуз, Кандагар, Кабул, Газни.

На поле аэродрома, растопырив длинные хвосты и крылья, стояли тощие бомбардировщики Су‑17, похожие на комаров‑карамор. Наждачный ветер февраля нёс покойницкий холод дальних ледяных хребтов. Где‑то за ними был жуткий Пакистан, «страна чистых», откуда приходили вереницы убийц: взятым в плен они отрезали яйца, выкалывали глаза, отрубали головы. Такое невозможно было представить дома, в СССР. О таком никто не рассказывал. Герку, недавнего школяра, научили чистить автомат и ввинчивать запал в гранату, но не научили, как понимать этот мир и жить рядом с таким ужасом.

Хотя там, у Хиндара, Серёга учил вроде бы тем же военным хитростям.

— Занимаешь огневую позицию — обложись камнями, — говорил он. — Выстрелил — сразу откатись, чтобы тебя по пламени не засекли. При взрыве разевай пасть, а в бою вообще ори, а то барабанные перепонки лопнут. Если последний рожок остался, один патрон возьми в зубы, — это для себя.

Серёга даже в пьянке не забывал, что он командир. Время от времени он покидал Германа и, шатаясь, с матюками лез на другую сторону развала проверить, как Шамс и Дуська несут боевое дежурство и караулят «духов».

— Суки вы с Немцем, — злобно сказал Серёге Шамс.

— Щель зажми, — ответил Серёга. — Кто ходит за трофеями, тот и бухает.

В части Германа распределили в автобат, и здесь Кощей взял его к себе «прошарой» — тем, кто «шарит», промышляет для «дедушки». Дедовщину Немец принимал как должное. В учебке пацаны убеждали друг друга, что в Афгане «деды» не зверствуют, потому что на войне могут получить пулю в спину, и в бою идут впереди — прикрывают «молодых». Но это были сказки.

У «молодых» сразу выгребли деньги, поменяли новую форму на старую, а кожаные ремни на «деревянные», из кожзаменителя. Будто не было войны. «Черпаки» работали за «дедов» как на родине, спали по четыре часа. Каких‑то измывательств «дедушки» не допускали, но случалось, что «шлангистам»‑бездельникам они «пробивали фанеру». Однако Немца угнетали не драки, не изматывающая работа и даже не унижения, а жестокая и назойливая корысть «дедов». Таким парням, пускай они опытнее, невозможно было доверять.

Дембеля же казались вообще блаженными. Они ни в чём не участвовали. Как сумасшедшие дети, они жили в своём отдельном мире: раскрашивали альбомы, собирали комплекты значков, проклеивали целлофаном погоны, обтягивали фуражки чёрными околышами, потому что красные околыши, пехотные, были впадлу. Они спали на голых сетках, чтобы не увезти вшей, утюжили «парадки» в каптёрках и вели фантастический счёт дней до отъезда: сорок второе февраля, тридцать девятое марта… Дембеля были уже не здесь.