Наталия Терентьева - Чистая речка

– А если ела, то что ты такая квелая? У тебя… все хорошо? Нормально себя чувствуешь?

Виктор Сергеевич всегда очень деликатно спрашивает о женских проблемах, хотя я знаю, что тренеры обычно не церемонятся в этом смысле, – старшие девочки, которые занимались легкой атлетикой до детского дома, рассказывали, когда я была еще маленькой. Я теперь понимаю, сколько лишнего слушала тогда, и стараюсь не говорить с Любой о том, что ей еще рано, хотя, получается, она сейчас мой самый верный и надежный друг.

– У меня все хорошо, – ответила я и постаралась делать все как можно лучше.

Виктор Сергеевич смотрел-смотрел на меня, потом резко выключил музыку, подошел совсем близко и взял за руки. Заглянул в глаза:

– Что? Обижаешься за что-то?

– Нет. – Я подумала и решила сказать. Это лучше, чем бы он думал, что я не хочу танцевать отличное соло, которое он мне придумал, или дуюсь на него. Мне не на что дуться. – Я хочу есть.

– Есть? – переспросил Виктор Сергеевич, не ожидавший такого ответа.

– Да, – кивнула я. – Просто умираю, как хочу есть. Попила на занятии, сначала перехотела, а потом снова захотела.

– Ну вот, здравствуйте вам! – всплеснул руками Виктор Сергеевич и как будто ненароком обнял меня, крепко-крепко. Как брат. Или почти как брат. У меня никогда не было брата, точно не знаю. – Ну да. В чем только жизнь теплится! Где тело? Я спрашиваю, Брусникина, где твое тело? Что такое, почему ты не поела? Так, Витя, – сказал он, улыбаясь себе в зеркале во всю стену и грозя себе же пальцем, – покорми ребенка, а потом уже приставай к нему со всякими глупостями.

Я понадеялась, что под глупостями он все-таки имеет в виду танцы, а не что-то иное, и чуть отступила от него.

– Правильно, правильно, Брусникина! – кивнул Виктор Сергеевич. – Сильно ко мне не жмись, не надо, я за себя не ручаюсь. Есть тело, нет тела, но как-то оно все так у нас с тобой закручивается… Не жмись ко мне, от греха.

Я не стала спорить, кто к кому на самом деле жался, и отошла еще на пару шагов.

– Так, и чем же тебя кормить? А у меня, кроме кофе и конфет, и нет ничего. Столовая закрыта. Ну что, сходим в магазин?

– Там хлеба нет, – предупредила я.

– А зачем нам хлеб? – засмеялся Виктор Сергеевич. – Смешная ты… Хотя… Действительно, что там есть? Сушеные кальмары… А конфетами не наешься? Нет? Шоколад всегда в лесу едят, когда есть нечего. И сил – на целый день хватает. Съел плиточку – и идешь себе, идешь…

Я с подозрением взглянула на Виктора Сергеевича. Очень сомневаюсь, что он когда-нибудь был в лесу без еды, ел шоколад и шел себе, шел…

– Что смотришь? Ох, глаза твои, как омуты… Даром, что серые… или не серые… Ну-ка, какого цвета у тебя глаза, Брусникина?

Виктор Сергеевич опять подошел ко мне близко-близко, невозможно близко. Я видела каждую родинку и морщинку на его лице. Близко были его глаза, его губы.

– Фу-у… – сказал он. – Знаешь что, Брусникина… Так… – Он энергично прошелся по залу. – Ты мне так в глаза не смотри, договорились?

Да как я смотрела? Я вообще никак не смотрела. Спроси меня в тот момент – вот мне нравится Виктор Сергеевич или нет, я даже бы не сказала. Не знаю. Мне нравится, что я ему нравлюсь, вот это точно. Еще нравится, что от него приятно пахнет – горьковатой свежестью, но не резко, как иногда приходит на уроки надушенный Песцов, так что дышать в классе невозможно – по крайней мере, мне, с моим носом. А у Виктора Сергеевича одеколон ненавязчивый, терпкий и свежий одновременно.

Мне нравится его фигура – но такая идеальная фигура не может не нравиться, он всю жизнь занимается танцами. Мне нравится его чистая, гладко выбритая кожа. Он же, наверно, еще молодой. Это для меня он очень-очень взрослый. А на самом деле ему… Не знаю. Не больше тридцати двух, это точно. Или меньше, лет двадцать девять… Спрашивать я как-то не решалась.

Все это мне нравится в том смысле, что не противно, не раздражает. Но вот нравится ли мне он сам – это вопрос. У меня ничего не шелохнется в душе оттого, что я его вижу. А смотреть на него приятно. И когда он берет меня за руки и стоит близко-близко – тоже приятно. Осталось с ним поцеловаться и понять, не перестанет ли он мне после этого нравиться, как Веселухин.

Я, правда, не уверена, отчего мне перестал нравиться Веселухин – оттого, что я с ним поцеловалась, или от его ненормальной ревности и отношения ко мне, как к своей собственности. Может быть, кому-то из девочек это и нравится, я часто слышу: «Ревнует – значит, любит». Но мне такая любовь совершенно не нужна, с припадками, драками и слежками.