Эрик-Эмманюэль Шмитт - Другая судьба

Так что самая злостная пагуба не имеет никакого отношения к уму или глупости. Идиот, который сомневается, не так опасен, как дурак, который знает. Ошибаются все, как гении, так и люди недалекого ума, и опасна не ошибка, но фанатизм того, кто думает, что не ошибается. Негодяи-альтруисты, вооруженные доктриной, системой объяснений или верой в себя, могут очень далеко завести человечество в своей одержимости чистотой. Кто хочет сотворить ангела, сотворит зверя. Я боюсь, Адольф, я боюсь, ибо это не кончено, я боюсь того, что они могут натворить сегодня с помощью новых вооружений и технологий. Я боюсь глобальных, необратимых катастроф, кровавой бойни, руин…

Ты не веришь в Бога, мой дорогой Адольф? А вот я не верю в дьявола! Потому что я не могу вообразить себе дьявола, желающего зла ради зла. Злого умысла в чистом виде не существует. Каждый убежден, что творит добро. Дьявол всегда мнит себя ангелом. Потому-то я и боюсь. Быть может, найдется однажды бедолага, неудовлетворенный жизнью до безумия, бедолага, который захочет сделать так же хорошо, как Бог, даже лучше, пламенный реформатор, дьявол из вызова Богу, дьявол из ревности к Богу, самонадеянный дьявол, цирковой мим, клоун.

Не понимаю, что это я так разошлась. Как говорила моя матушка, воображение у меня буйное, как кипящее молоко, и меня часто заносит в миры, которые вряд ли существуют. Может, еще и поэтому я верю в Бога. Пламень моего воображения…

С нетерпением ожидающая встречи в следующее воскресенье, твоя любящая и преданная

P. S. Я очень тревожусь за твоего тестя Йозефа Рубинштейна. Поспеши успокоить меня на его счет».

6 августа 1945 года американцы сбрасывают первую атомную бомбу на Хиросиму.

9 августа 1945 года вторая атомная бомба сброшена на Нагасаки, и город выгорает в ядерном огне.

В следующие недели бои прекращаются.

Наступает время подсчетов. Помимо обгоревших трупов Адольфа Гитлера и Евы Браун, найденных в разбомбленном дворе рейхсканцелярии, на этой войне было убито пятьдесят пять миллионов человек, из них восемь миллионов немцев и двадцать один миллион русских; к этому итогу надо добавить тридцать пять миллионов раненых и три миллиона без вести пропавших.

Софи и Рембрандт, близнецы, сидели у гроба своего деда в комнате с задернутыми плотными шторами. Длинная очередь, черная и безмолвная, ждала у ворот дома Йозефа Рубинштейна, чтобы проводить друга в последний путь.

Адольф и Сара укрылись в самой дальней части дома, в мансарде, именуемой игровой комнатой, где от нескольких поколений маленьких Рубинштейнов скопились альбомы, дорогие книги, куклы, деревянные лошадки, марионетки и наряды фей. На бильярдном столе Адольф овладел Сарой.

Это было единственное, что пришло ему в голову, когда она в отчаянии бросилась вон из комнаты, где лежал ее мертвый отец. Сначала он плакал вместе с ней, потом, целуя ее щеки, уткнувшись носом в волосы, цветами и ароматами напоминавшие все сорта меда, чувствуя, как прижимается к нему ее гибкое сильное тело, поцеловал в губы и прошептал: «Иди ко мне».

Она сразу поняла, чего он хочет и как намеревается вернуть ее к жизни: она отдавалась безудержно, живот к животу, все еще плача – отчасти об отце, который ее покинул, отчасти о муже, которого она обожала, и между горем и экстазом чувствовала себя как никогда живой.

Йозеф Рубинштейн вернулся раненным из своей поездки в Палестину. Во время яростной стычки между еврейскими и арабскими фермерами ему попали камнем в голову. Но эта рана скрывала другую, более глубокую: там он понял, что его мечте не суждено сбыться. Израиль в Палестине, создание еврейского государства, дело, которому он шестьдесят лет отдавал всю свою энергию, навсегда осталось опухолью в его бедной больной голове. Британцы, получившие мандат контроля над Палестиной, ограничили квоту еврейской иммиграции под давлением арабов, не терпевших уступок евреям. Поляки и русские были оттеснены к границам. Вопреки всем надеждам, невзирая на политическую деятельность сионистского движения, на суммы, внесенные меценатами вроде Ротшильда, подвижек не намечалось, и можно было ожидать, что эта идея будет похоронена на кладбище утопий.

Когда они вернулись в Берлин, Мириам Рубинштейн еще не поняла, какой удар получил ее муж. Она лишь ставила ему компрессы да вздыхала в простоте душевной:

– Как я рада, что мы снова в Берлине! Палестина такая унылая.