Бен Лернер - 22:04

Почему-то мне не приходило в голову, что этот разговор – совершенно лишний. Вдруг мне показалось, что я затеял его не чтобы отпустить ее, а чтобы вернуть.

– Когда она забеременеет или я прекращу попытки ей помочь, может быть, мы… пересечемся.

– Непременно надо будет пересечься. – Она засмеялась. – Но от обязанности написать статью для каталога все это тебя не избавляет.

Ей предстояла большая выставка в Челси.

Несколькими коктейлями позже настало время прощаться по-настоящему. Мы стояли у станции метро на Гранд-стрит, линия D , вокруг никого, кроме крыс. Она встречалась с кем-то на Верхнем Манхэттене, я направлялся домой. Ее ногти, казалось, рассекли мне кожу на загривке. Это был самый эротичный поцелуй в истории независимого кино. Спускаясь на свою платформу, я чувствовал себя ужасно, потому что знал, что вряд ли когда-нибудь снова ее увижу.

Но спустился – и вот она стоит на противоположной платформе, ждет своего поезда. Вдали виднелись еще два-три пассажира, на скамейке мужчина в свитере с капюшоном то ли вырубился, то ли вовсе умер, а в остальном мы были одни – только что страстно попрощались, а теперь в безмолвном подземелье каждый смотрел не столько на другого, сколько на его призрак. Знаете, как это бывает? Попрощаешься с кем-нибудь, а потом оказывается, что вам в одну сторону, и это смущает, потому что требует распространить общение на время после его ритуального завершения, а устоявшихся правил, которыми можно в таких случаях руководствоваться, нет. Наземным делам я положил конец, но под землей все продолжилось; рельсы, на которые подано напряжение, электризовали пространство между нами. Она смотрела на меня спокойным взглядом, и я – безотчетно, по-идиотски, неуклюже – помахал ей, а потом двинулся по платформе дальше.

Но погоди, как же так? Завершение, ознаменованное поцелуем, ты вытеснил жалким, половинчатым взмахом руки, и этот взмах даст резонанс, окрасит ее память о тебе; нет, этого нельзя так оставить. Я вернулся и встал напротив нее, но теперь она стояла лицом к выложенной плиткой стене и смотрела на киноафишу. Я позвал ее по имени, не зная, что намерен сказать, но, к моему удивлению и смятению, она не обернулась; она не могла меня не услышать, если только в уши не были вставлены наушники-капельки, однако я их не видел. Может быть, плачет и не хочет, чтобы я об этом узнал? Может быть, злится? Выражает безразличие? Или, наоборот, показывает, что внутри у нее все кипит? Глубоко в туннеле слева от меня возник желтый прожектор поезда, он приближался, бросая свет на рельсы. Я понесся по лестнице вверх, потом вниз, на ее сторону; когда грохочущий поезд начал тормозить у платформы, я коснулся ее – а значит, ничего предыдущего не было – коснулся, просыпаясь наутро в Институте обнуленного искусства.

Дорогой Бен, – удалил я, – благодарю Вас за гостеприимное предложение напечататься в первом номере Вашего журнала и за стихотворение, которое Вы прислали.

Пользовался ли Бронк вообще электронной почтой? Не уверен. Он умер в 1999 году.

В положении непризнанного автора есть свои преимущества, но время от времени от них неплохо и отдохнуть.

Это парафраз: примерно то же он написал Чарльзу Олсону [97]в начале шестидесятых.

Так что Ваше доброе письмо пришлось кстати. Но стихов для журнала, боюсь, у меня нет. Ваше письмо побудило меня проглядеть написанное в последнее время, и, пытаясь это читать, я осознал, сколько нужно терпимости и какая сильная требуется предрасположенность, чтобы читать меня вообще. Может быть, Вам приятно будет узнать, что я очень высоко ценю Ваш отзыв о моих стихах, в особенности Вашу похвалу в адрес стихотворения «В середине лета», тем более что мой сборник Вам подарил Бернард, которому, я надеюсь, Вы передадите мой горячий привет. Темные времена переносить легче, когда знаешь, кто твои друзья и где они.

Эта последняя фраза совсем на него не похожа.

Когда Бернарда перевели в Провиденс в центр реабилитации, Натали вернула мне почтой сборник избранных стихов Бронка, который я приносил в больницу. Он был теперь окружен некой аурой; на полях, помимо кофейных пятен, виднелись мои неразборчивые карандашные студенческие пометки и подражательные строки – мелкие памятки, оставшиеся от прежнего меня, влюбленного в несуществующую дочь супружеской четы, которой я в конце концов вручил этот томик как некое приношение; и сейчас все эти дали, подлинные и мнимые, смотрели на меня из поэзии Бронка, отраженные в ней, точно в немыслимом зеркале. Я удалил затем: