Если бы не Олаф, бабки никуда не вылезали бы совсем. Сидели бы и пили бесконечный чай на верандах, глядя на то, как горы меняют окрас.
– По мере приближения зимы, – сказал Олаф, будто что-то прикидывая, – все тут понемногу впадают в спячку. Но пока дороги не завалило снегом, пока еще можно ехать по опавшей листве, я буду приезжать. Если хотите, я буду приезжать каждый день.
Я уклончиво – с датской растяжкой – сказал, что в этом нет необходимости; датский на норвежцев действует безотказно: Олаф тут же притормозил и забуксовал: конечно, конечно, как хотите, ваше дело, но на меня можете рассчитывать, вот мой номер мобильного… у нас мобильник в горах не ловит… ну, на всякий случай… спасибо… спрятал бумажку… Мне показалось, что он набивался в гости, не затем, чтобы нас развлечь, поддержать, а чтоб самому развеяться, стряхнуть с себя сон.
В ту ночь у меня возникало странное ощущение, что это было указание на то, что я неисправимо отстал, – еще немного и я стану таким же, как Олаф! – отстал не только во времени… устарел, как залежавшийся продукт… и удача, которая людям обычно сопутствует, осталась за возрастным рубежом, который я пересек, бездарно профукал.
* * *
Юдж, нас нигде не ждут, мы никому не нужны. Человечество запросто обойдется без нас с тобой. Без компьютера и бензина никак, а вот без таких дурачков – запросто. Без литературы, без музыки, без философии, без мысли, отягощенной талым снегом нежданной оттепели – человечество обойдется, шагнет смело в грядущее, оставив нас позади, подыхать на свалке… Сам подумай, прежде тайное знание перетекало из черепа в череп с той же естественностью, с какой луч скользит по полям, оно передавалось из уст в уста, как заразное заболевание, сказки вливались в ушные раковины, как яд, в философии, как в музыке, была текучесть, в литературе – странствие; в наши дни, с которыми мы, очевидно, разминулись, никто не странствует – туристы есть, но они только жрут и фотографируют, беженцы – бегут, им не до этого, культура стремительно исчезает в прошлое – the last resort [99], – и в каждом при этом созревает бесстыжий человек грядущего, а значит, каждый вынашивает в себе Судный день, который однажды извергнется из нас помимо нашей воли, и тогда не будет никому пощады.
* * *
Даг и Анне Карен регулярно приезжали по воскресеньям. Как учитель у доски перед классом, Даг прохаживался по алтарной части, обозначенной простеньким крестом с безыскусно вырезанным Иисусом, и, стоя на небольшом – не больше ступени – возвышении, толкал речь, всплескивая руками, будто подбрасывая младенца, раздувался, как тесто, пузырился словами: «милосердие», «милость», «любовь». За его спиной сияло большое окно, плотно исписанное маслом: норвежские горы, небо и неправдоподобно громадное солнце с по-детски кучерявыми лучами, – намалевано было от души, кто-то старался – закрасил основательно всё: настоящие горы, настоящее небо, то же солнце. Всякий раз, глядя на эту картинку, я вспоминал то «Оранжевую песню», то «Пусть всегда будет солнце». Очень скоро я научился входить в наш маленький притвор, не заглядывая в неф (если б я умел жить так же).
Однажды Даг произнес такую речь: «Каждый из нас сотворен Господом по образу Его, каждый из нас совершенное произведение. Как, например, драгоценность. Вот как это кольцо. – Снял обручальное с пальца. – Вот, – торжественно сказал он с фокусничаньем, – обычное обручальное кольцо, какие продаются у нас в Норвегии. Мы с женой купили их в 1983 году – скоро двадцать лет будет – в небольшом магазинчике Санефьорда. Ничего особенного – обыкновенное кольцо обыкновенного смертного. Однако, помимо ценности благородного металла, использованного при его изготовлении, и самой работы, оно имеет и другую ценность: оно мне памятно не как вещь, но символ, связывающий мою судьбу с судьбой моей жены… – Тут старушки закивали, вздыхая и ахая: «Яах, ригтит, ригтит». – Но представим себе следующее. Забудем на минутку обо мне… Давайте забудем о втором, и постараемся видеть только первое: предметную ценность. Давайте говорить о нем, только как о золотом украшении! Так вот, если бросить это кольцо в унитаз или на дно какого-нибудь колодца и забыть его там на многие-многие годы, оно, как всякий предмет, обрастет грязью, станет некрасивым, станет гадким. Но разве оно утратит ценность? Оно же останется золотым, оно останется драгоценным, надо только отмыть, да… да… да… Вот так и мы, вот так и мы. И Господь нас так видит, видит нашу подлинную ценность внутри. Мы обрастаем всевозможными нечистотами в процессе жизни, но ценность свою не утрачиваем. Нет. Не утрачиваем. И кто? Кто, как не Господь, видит нашу подлинную суть? Кто, как не Господь, подлинную цену знает нашу? Кто, как не Он!» – Палец взлетел к потолку, с которого на нас смотрело распятие. Старушки охнули, пошамкали ртами: «Яа, яа, яа».
Читать дальше
Конец ознакомительного отрывка
Купить книгу