Андрей Иванов - Исповедь лунатика

– Через пару недель обещали гололед, – оптимистично воскликнул Даг, распахивая перед ней дверцу, – и вообще, в этом году обещают холод страшный и раннюю зиму…

– …что нам на руку, – подхватила Дангуоле, толкнув меня в ребро локтем, – а? Чем раньше наступят холода, тем скорей окажемся в Кристиансанде!

– Да, да, – кивал Даг. – С первым же снегом вы переедете в Кристиансанд или Кристиансунд. Надеюсь, ваше дело будет решено очень скоро. Сейчас этим делом занимаются более оперативно. К власти пришел Бондевик. Все дела рассматриваются очень быстро, а церковное убежище идет вперед других дел. Но когда узнают, что психически нестабильный человек находится в изоляции и состоянии таком, мало сказать, депрессивном, уверен, сразу же дадут позитивный ответ.

– И мы похлопочем, чтоб это случилось как можно скорее, – сказала Анне Карен, – не так ли?

– Да, – кивнул Даг, – завтра же начнем выбивать место в Кристиансунде.

– Или Кристиансанде, – добавила Анне Карен, улыбаясь какой-то приторной улыбкой.

– С первым же снегом на новое место, – сказал Даг, – с телевизором, микроволновой печью, ванной и всем остальным.

– Всего хорошего!

– Har det !.. [97]

Дангуоле после них разок мечтательно произнесла: «Хорошо бы в Кристиансанде…», но я не поддержал: мне было всё равно.

Кристиансанд, Кристиансанд… опять надежда, отрава, фантазия: город, в котором мы никогда не состаримся… город, в котором живут вечно… Кристиансанд… о, почти Христианополь! Она стала всё чаще и чаще говорить о Кристиансанде… Нет-нет да ввернет… прошепчет… почти как Шетландские острова… начиналось так же: кружево, которое растет, как плесень… А я по ночам в той церкви слышал стук колес – отчетливо слышал, будто домик наш стоял возле вокзала, я ночевал однажды в таком, у одноклассника; моя мать, как всегда, придумала себе ночные работы, отцу выпало дежурить, дед и бабка срыли в какой-то санаторий на воды… в общем, остался я никому ненужный – обуза, мать одноклассника согласилась взять, и я ночевал у них. Дом стоял у самых путей, на улице Теллискиви, вагоны мимо дома текли всю ночь, гулко катились, сталкивались, скрежетали, снова сталкивались… и раскатисто летел, как крепко закрученный теннисный мяч, консервный голос диспетчерши… Налетал ветер на кирку, подталкивал, и казалось, будто кирка покачивалась… Пугая пламя свечи, пробегал на цыпочках сквозняк… Я просыпался, понимая, что только что во сне я грезил Кристиансандом, который был отчасти похож на Копенгаген… я ворочался и думал: ей не терпится добавить этот город к списку… некоторым людям не сидится на месте… ярмарка в Поршгруне, рыбалка в Хортене, поездки в Швецию за табаком и водкой (дешевая курдская брынза), прогулки на пароме «Пеэтер Вессель» (не ступая на датскую землю) за 125 NOK … съезд бородатых нумизматов в Конгсберге (мы нашли драный зонтик, грибной дождь)… ах да, выставка Нердрума [98]в Тёнсберге: мы, как два лунатика с его картины… нет, мы куда более призрачны… тут, в тесной темной кирке: чернота во мне, сон в ней… этот сон реальней, чем их Кристиансанд…

В Хускего ей тоже не сиделось: мы брали грибы и ехали в Оденсе, Силькеборг, Роскильд, Копенгаген… ей нужен был трип… экстрим… прилив и отлив… волна, еще волна… Ей следовало работать в бюро путешествий… некоторые рождаются с этим даром: радоваться новым городам, из года в год – не утомляясь улыбаться, бездумно глазеть, трепетать от восторга… ее улыбка сводила меня с ума… особенно по ночам в Ямияла… если бы кто-нибудь знал, как я сходил с ума по ночам в Ямияла, как я мечтал раствориться в темноте и пройти сквозь время и пространство, чтобы вновь очутиться на деревянной койке в той кирке, посреди тьмы, чтобы услышать ее тихое сопение вместо храпа соседа.

Мелкий снежок пошел на третий день. Плохое предчувствие поселилось под ложечкой. Я подумал, что снег пришел раньше, чем его ожидали, и всё может обернуться так же, как со свадьбой, всё повиснет обещаниями, как белье на ветру депортированного албанца – бери кто хочет. Так и мы зависнем тут, брошенные, а снег будет падать и падать…

Приехали бабульки в церковь. Их привез бородатый муж Анны Карен, высоченный спортсмен в вязаном свитере и петушке, его звали Олаф, он крепко пожал мою руку и – немного заикаясь, зевая и жмурясь – выразил надежду, что всё у нас обойдется, а затем представил каждую из бабулек. Все они были сонные и слегка шальные, как бывает, когда заспишь днем и никак потом в себя не придешь ото сна. Я подумал: наверное, они приехали на нас посмотреть. Старушки привезли с собой термосы, бутерброды, вязанье. В первый раз их было только три, все они были одеты очень пестро, но во всё старое. Машина у Олафа тоже была старая… Он сказал, что бабки жили на дачах в горах неподалеку, он говорил с трудом, всё время жмурился, как кот; улыбался, смотрел одним глазом и рассказывал очень односложно: скажет фразу и замолчит, будто ждет моей очереди, но я отмалчивался, улыбаясь.