Иван Шевцов - Голубой бриллиант

Мы зашли в гостиную, я сел в глубокое кресло, в котором всегда себя уютно чувствовал, а Лукич, не садясь в нервном напряжении расхаживал по комнате и, не глядя на меня, говорил:

– Случилось то, чего очень опасалась Лариса… – Он делал длинные паузы, словно силой выталкивал из себя слова, голос его был сухой, прерывистый. – Ее родители узнали о наших отношениях… Постарались мерзавцы, которые всегда водились среди людей, но сегодня ими переполнена русская земля. – Он замолчал, взял со стола тверскую газетенку с открытой страницей, на которой были опубликованы алуштинские фотографии, и протянул мне со словами:

– Узнаешь?

– Да, подленько сработано, – посочувствовал я.

– Но этого мало: родителям попало одно мое письмо к ней. Случайно, по недосмотру. Говорил ей, просил: не храни, сжигай, от греха подальше. Так нет же, не послушалась, берегла, как память. А теперь разворачивается драма или может трагедия. Дело в том, что Павел Федорович, с которым ты познакомился на теплоходе, с минуту на минуту может появиться у меня. Для объяснения. Мы говорили по телефону, и он едет.

Он посмотрел на меня проницательно, и в глазах его я уловил тревогу и просьбу. Я спросил:

– Чем могу быть полезен?

– Я хочу, что б ты при этом присутствовал. Думаю, что разговор будет неприятный, и я в некоторой растерянности. Я хочу, что б ты был нечто вроде арбитра и смягчал остроту. Напомни ему примеры подобных браков из Гете, из Пикассо, наконец из Михалкова, который в восемьдесят четыре года только что женился на сорокалетней. Я очень надеюсь на твою дипломатию.

– Да какой из меня дипломат? Арбитр должен быть беспристрастен. А разве я могу в данном случае таким быть? Нет, конечно.

– Но все-таки… одно твое присутствие утешит меня.

Профессор Малинин не заставил себя долго ждать. Дверь ему открыл Лукич и проводил в гостиную, где находился я. Мое присутствие для него было неожиданным и нежелательным. Он хмуро кивнул мне вместе с невнятным «здравствуйте», на что я приветливой улыбкой четко сказал «добрый день». Думаю, что для нас троих мужиков это был далеко не добрый день. Во всем облике Малинина чувствовалось предельное напряжение. Свою речь, во всяком случае первые слова, думаю он заранее приготовил. От предложения сесть он отказался, заметив, что ему удобней разговаривать стоя. Не садился и Лукич. Он стоял у стены, почти касаясь головой портрета Ларисы, написанного Ююкиным, и Лариса как бы присутствовала при тяжелом разговоре. Не думаю, что Лукич преднамеренно стал у портрета, ища поддержки у своей любимой. Это получилось случайно. Всем своим видом он выявлял дружелюбие и мягкость. Малинин скользнув холодным взглядом по портрету дочери, натянутым, искусственным тоном обратился к Лукичу, не называл его никак:

– Ну так что ж, любезный… зятек, или как там по-вашему… изволите объясниться?

– В чем, Павел Федорович, я должен объясняться? – пожал плечами Лукич.

– Вы еще смеете спрашивать? – возмущенно произнес Малинин. – Это звучит, как издевательство, насмешка. Вы соблазнили мою дочь, которая годится вам во внучки.

– Хорошо, – мирно вымолвил Лукич. – Давайте спокойно, без лишних эмоций разберемся в сложившемся деле. Случилось то, что случается на протяжении тысяч лет с миллионами людей: мы с Ларисой полюбили друг друга, быть может оба впервые в жизни, большой любовью. – Последние слова, приготовленные заранее, Лукич произнес со сдержанной страстью, так что лицо его порозовело, а глаза излучали особый благостный блеск.

– Она-то может и впервые. Но вы?! Вы были дважды женат, – почему-то напомнил Малинин.

– Можно быть и пять и десять раз женатым, – спокойно сказал Лукич, – но не испытать настоящей любви.

– По-вашему получается, что настоящая любовь бывает только у стариков и только с молоденькими девушками, – язвительно сказал профессор. – Все что у них было до того – ненастоящее. Так?

Я молчал. Я ждал подходящего момента, чтоб вклиниться в разговор. Молчал и Лукич. Он, кажется, расслабился и был, а может казался спокоен.

– Сейчас вы станете мне цитировать Пушкина о том, что любви все возрасты покорны, – иронически изрек Малинин.

– Именно об этом я сейчас подумал, – не то в шутку, не то всерьез произнес Лукич.

– Но это лирика, теория, – гневно взорвался Малинин и заходил по комнате.

– Почему же теория? – решил вмешаться я. – Практика на этот счет довольно богата, и вы, как историк, наверно знаете не мало примеров из жизни исторических личностей.