Дэвид Седарис - Трогательная история

От недели к неделе мой чемодан становился все благовоспитаннее. «У меня для вас кое-что есть, — говорил я какому-нибудь подростку. — Так, мелочь, презент по доброте душевной».

Ребята из приличных школ театрально закатывали глаза. «Я их могу взять в медкабинете», — говорили они мне.

А я голосом человека, воспитанного в совершенно другом мире, — считайте, меня пастухи вырастили, — восклицал: «Серьезно? Без денег?»

В отличие от большинства моих знакомых писателей, я охотно езжу в рекламные туры — собственно, с преогромным удовольствием. Правда, я ловко устроился: исключил все моменты, которые мне не нравились, например, фотосъемку. Теперь у каждого есть фотоаппарат в мобильнике и — наверно, чтобы техника зря не простаивала — меня добрых тридцать раз за вечер просили постоять и взглянуть в объектив. Меня это не столько стесняло, сколько конфузило. «Вы можете и получше меня что-нибудь найти», — убеждал я фотографов. А когда они возражали: «О, нет, не можем, правда-правда», мне становилось еще грустнее. Итак, теперь на моих вечерах над столиком, за которым я сижу и даю автографы, всегда висит табличка. «Извините, — гласит она, — фотографировать не разрешается».

«Раз у них такое правило, ничего не попишешь — я должен подчиняться», — говорю я со вздохом, как будто и сам разочарован.

В общем, фотосъемка исключена, и уже ничто не мешает мне наслаждаться процессом, и обычно я наслаждаюсь — безмерно. Каждый вечер, после чтения вслух и ответов на вопросы, я сижу и беседую с сотнями незнакомых людей. Вот, например, один мужчина в Торонто. Мне понравились его очки. Я спросил, где он их купил, и мы разговорились о хирургической коррекции зрения. «Говорят, во время операции надо оставаться в сознании, — сообщил он мне, — и когда лазер включается, прямо чувствуешь запах своего глазного яблока: оно шипит и дымится». Эти слова много дней не выходили у меня из головы, как и учительница из вспомогательной школы, которую я встретил в Питсбурге. «А знаете ли, — сказал я, — когда я слышу „вспомогательная школа“, то думаю на автомате: „инвалиды“ или „кому учеба не дается“. Но наверняка большинство ваших учеников — просто малолетние козлы?» «Вы попали в точку», — сказала она. И рассказала об одном парне: был последний день занятий, и он написал на доске: «Миссис Дж…. — мегасоска». Я порадовался за школьника, так как прежде не знал этого значения слова «соска». Учительница тоже порадовалась за мальчика, так как он написал все слова без ошибок. Каждый вечер я по несколько часов общался, спрашивал практически обо всем, что в голову взбредет. Разумеется, весь фокус в том, чтобы точно подобрать вопрос к человеку. Вспоминается одна девушка в Бостоне несколько лет назад. Я подписывал книги почти шесть часов без перерыва, и когда к столику подошла она, мой мозг уже отключался. «Когда… э-э… Когда вы в последний раз прикасались к обезьяне?» — спросил я. Я ожидал ответа: «Никогда» или «Давным-давно», но девушка попятилась, бормоча: «Ой, вы, наверно, от меня запах почувствовали?» Девушку звали Дженнифер, и, как оказалось, она работала в «Руке помощи» — это организация, где дрессируют обезьян, чтобы они трудились на паралитиков, как рабы. По приглашению Дженнифер я съездил в их питомник в окрестностях Бостона и приятно провел день: самые способные курсанты обчищали мне карманы. В недавнем туре я задавал вопросы без изысков: «А в прошлый раз вы на чей литературный вечер ходили?», «С кем вы используете этот презерватив?» и «Если, вылезая из ванны, вы увидите под своим унитазом гнома, как вы среагируете — завизжите или интуитивно поймете, что он ничего дурного не замышляет?» Поздно вечером я возвращался в номер, ссыпал в мешок свежие шампуни и кондиционеры, которые принесли, когда меняли белье, и записывал все, что узнал за день, — не только истории, услышанные от людей, но и мелкие подробности: названия местных ресторанов и парикмахерских, увиденных из машины по дороге. В таком-то отеле бывают «мартини-вторники», в другом — «пятницы с фахитас» и тому подобное. В Батон-Руже одна женщина попросила меня дать имя ее ослику. «Стефани», — сказал я, а потом, ночью, не смыкая глаз от усталости, ворочался в постели и гадал, не слишком ли поторопился с ответом.

В 2004 году я давал автографы курящим вне очереди: их век недолог, а значит, их время более драгоценно. В нынешнем году я установил льготы для мужчин ростом не выше пяти футов шести дюймов. «Вы не ослышались, мои маленькие друзья, — объявил я. — Вам в очереди стоять не придется». Было бы несправедливо делать льготы только для мужчин, и я распространил ее на всех женщин с брекетами на зубах. «А как же мы?» — спросили беременные и хромоногие. И поскольку все зависело только от меня, я велел им не наглеть и проходить в порядке общей очереди. Пропутешествовав месяц по Соединенным Штатам, я вылетел в Канаду заканчивать турне. В свой первый вечер в Торонто я выступал в сетевом магазине «Индиго». Мероприятие закончилось в полночь, а на следующий день, после полудюжины интервью для радио, газет и журналов, меня повезли в «Костко» — не за болеутоляющими и презервативами, а на встречу с читателями. Точнее, на невстречу. О моем присутствии извещали, раздавая листовки. Я должен был провести в магазине не дольше часа. Покупатели шли мимо со своими гигантскими тележками, и почти из каждой из-за прутьев таращились дети: что это за тип, никому не известный, одиноко сидит, как дурак, за складным столиком? Я выглядел еще жалостнее, чем вы можете подумать, потому что рядом поставили большой щит. На щите значилось: «Пожалуйста, не фотографируйте». «Да мы счастливы тебя не фотографировать, — думали, как мне казалось, люди. — Сам рассуди — кем ты вообще себя считаешь?» Вопрос, абсолютно уместный в подобном гигантском зале. Здесь можно поднять глаза к небу — скользнув взглядом по знакам, символизирующим замороженные продукты и автоаксессуары, по стрелке, указующей на кассы, — и выглянуть наружу: на ту бескрайнюю автостоянку, которая рано или поздно приводит к дому.