Дэвид Седарис - Ночь над землей

Она вновь покачала головой. «У него только что умерла мать, он летит на похороны». — «Значит, люди недовольны, что он плачет по своей умершей матери?» — «Именно», — сказала она мне.

Я где-то читал про одного пассажира первого класса, который пожаловался стюардессе и, если я правильно помню, пригрозил подать в суд, потому что его незрячий сосед летел со своей собакой-поводырем. Нет, аллергии на собак у него не было. Лабрадоры-ретриверы на улице его не раздражали. Просто он не для того заплатил несколько тысяч долларов за билет, чтобы сидеть рядом с собакой, — по крайней мере, так он аргументировал свою позицию. Его случай показался мне высшим проявлением человеческой гнусности, но этот был вполне сопоставим

Я сказал, что он, конечно же, может сюда пересесть, и стюардесса растворилась во мраке, а несколько минут спустя вернулась вместе со скорбящим.

«Спасибо вам», — произнесла она одними губами.

А я ответил: «Не за что».

Поляку было, наверное, лет сорок пять, но он казался старше, совсем как люди из поколения моих родителей. То ли иноземная кровь, то ли избыток ответственности отняли у него тот затяжной подростковый возраст, которым в наши времена наслаждались его американские ровесники, и потому его лицо, несмотря на отсутствие морщин, выглядело старше моего — видно, им больше пользовались. Глаза у него были красные, распухшие от слез, а нос — громадный, какой-то граненый, словно его только что вырезали из деревяшки и даже ошкурить не успели. В тусклом освещении он напоминал затейливую, ручной работы сувенирную пробку для бутылки — добряка-крестьянина или благодушного выпивоху: дерни за веревочку, и он учтиво приподнимет свою шляпу. Устроившись в кресле, он уставился в темный иллюминатор. Потом закусил нижнюю губу, закрыл лицо своими удивительно крупными руками и начал навзрыд всхлипывать. Я подумал: надо бы что-нибудь ему сказать, но что? И в какой форме? Пожалуй, лучше не ставить его попусту в неловкое положение — притворюсь-ка я, будто он вовсе не плачет. По сути, буду его игнорировать. Так я и поступил.

Ужинать поляк не пожелал, молча покачав в воздухе своей макси-лапой, но, нарезая курицу в кляре с пряными травами, я чувствовал на себе его взгляд — скорее всего, он гадал, как в такой момент кто-то может жить обыденной жизнью. Те же чувства испытал и я, когда умерла моя мать. Хоронили ее днем в субботу, в ноябре. Даже для Северной Каролины день выдался необычно теплый, и на обратном пути из церкви мы проходили мимо людей, которые, как будто ничего не случилось, возились у себя в палисадниках. Один парень вообще разделся до пояса. «Ну это совсем ни в какие ворота!» — сказал я моей сестре Лайзе и даже не вспомнил о тех похоронных процессиях, которые до этого попадались мне самому на протяжении многих лет, — попадались, а я, несмотря ни на что, смеялся или кидался камнями в дорожные знаки, или пытался встать во весь рост на велосипеде. А теперь сижу тут и ем, и ничего: вообще-то вкусно. Главное преимущество этой авиакомпании — мороженое на десерт после ужина. Ванильные шарики уже в вазочке, а чем посыпать, выбираешь сам из великого множества вариантов. Я заказываю карамель и толченые орешки, и стюардесса при мне накладывает их ложкой.

«Мистер Седарис, вам подливки достаточно или еще добавить? — спрашивает она. — А взбитых сливок точно не хотите?» Прошло много лет, прежде чем я набрался отваги и попросил добавки, а когда попросил, почувствовал себя полным кретином: «Как вы думаете, э-э… в общем, можно ли мне взять еще одну порцию вот этого?»

«Разумеется, можно, мистер Седарис. Можете попросить и третью порцию, если хотите!»

Вот вам бизнес-элит. Отдай за билет восемь тысяч долларов, и если захочется мороженого на лишние тринадцать центов, достаточно только попросить. Вес равно что купить тележку для гольфа и получить в придачу парочку подставок под мяч, но все же приятно. «Бог ты мой! — говорю я. — Спасибо!»

В те годы, когда я не осмеливался просить добавки, свое мороженое я смаковал: каждую крошку кешью или грецкого съедал по отдельности, как склевывала бы их птица. Потом, покончив с орехами, слегка откидывал кресло и приступал к карамели. Когда же от мороженого не оставалось и следа, я возлежал уже в горизонтальном положении и смотрел кино на персональном экране. Пульт управления креслом находится на общем подлокотнике. Я научился управляться с ним только через три или четыре рейса, не раньше. Например, в ту самую ночь я безуспешно жал на кнопки, гадая, отчего они не действуют: ноги кверху, ноги книзу, приподнять подголовник, опустить подголовник. Я уже собирался вызвать стюардессу, но тут покосился вправо и увидел, что поляк поневоле то откидывается вместе с креслом, то сгибается. Тут до меня дошло, что я перепутал пульты. «Простите, я не нарочно», — сказал я. А он помахал своей рукой-сковородой примерно так, как мы, когда говорим: «Не беспокойтесь, ничего страшного».