Роже Вайян - Избранное

Примерно с того же времени она стала его наваждением в снах, а не только в дневных мечтаниях. С самого раннего детства снилось ему всегда одно и то же: за ним гонятся, погони бывали самые различные — то он убегает по лестнице, но ступени уходят из-под ног; вот он на каком-то плато, и с каждым его шагом все ближе и ближе головокружительная крутизна; словом, неважно где и как, но только ноги становятся ватными, перестают повиноваться. Почти никогда не видел он лица своего преследователя, но в глубине души знал, знал смутно, как то бывает во сне, что преследователь этот — его отец, Маттео Бриганте. Иной раз удавалось мельком разглядеть пару маленьких, жестко глядящих глаз и тоненькую полоску черных усиков. И в тот самый миг, когда его преследователь, когда его отец, видимый или невидимый, готовился вот-вот схватить его, страх, который и был, в сущности, подспудным содержанием сна, достигал нечеловеческого предела. Странный это был страх, смешанный с острым физическим наслаждением, подобным тому, какое он испытывал, когда отец — длилось это до тринадцати лет — стегал его в наказание кожаным ремешком, вслух считая удары или заставляя сына считать их вслух, так как Бриганте держался убеждения, что ребенка необходимо наказывать строго, без чего его не воспитаешь, и что только из-за этих регулярных порок мальчик вырастет настоящим мужчиной, научится владеть собой и сможет отстоять отцовское наследство от адвокатов и нотариусов; ребенку надлежит вгонять закон под кожу. Когда страх достигал уже совсем нестерпимого накала, Франческо просыпался, чаще всего рывком, и чувство, испытываемое при этом, было подобно любви, мучительное и сладостное чувство.

А в последний месяц (после праздника «тела господня» и третьего его свидания с той, кого он про себя именовал своей любовницей) тот вечный преследователь, мучивший его в снах, вдруг приобрел иное, странное лицо: теперь под чертами Маттео Бриганте угадывались черты донны Лукреции, совсем так, как в коконе чувствуется присутствие куколки, готовой вот-вот превратиться в бабочку, когда соприсутствует и то, и другое, вроде бы совсем различное и в то же самое время взаимосвязанное, как то бывает во сне, холодные властные глаза его отца и огненные властные глаза его возлюбленной, холодно-огненные глаза его отца и его любовницы.

Он добрался до гребня мыса. И теперь крупно шагает под палящим львом-солнцем по верхней тропинке. Его душит гнев против донны Лукреции, выбравшей для их свидания такое идиотское место. Слепни никак не желают отставать, и его душит гнев против слепней, против отца, из-за которого приходится принимать все эти дурацкие меры предосторожности, и против своей возлюбленной, из-за которой ему приходится лазить, высуня язык, по крутизне, задыхаться, и никак он не может наладить своего дыхания, своего ровного, размеренного дыхания, создающего ложное впечатление превосходного владения собой.

Когда после третьего, после последнего их свидания Франческо удалился, не заключив ее в объятия, но полностью одобрив все ее хитроумные проекты, донна Лукреция воскликнула:

«Он меня любит так же, как я его люблю!»

Она идет широким, спокойным шагом, направляясь к той пещере, где назначила ему свидание, идет по бесконечно длинной тропке, вьющейся вдоль гребня утеса, которая то бежит вниз и упирается в маленький пляжик, усеянный галькой, поблескивающей сквозь ветви земляничного дерева, то снова круто вползает вверх к сосновой роще. А он тоже шагает крупно, но задыхается при каждом шаге, и путь его лежит параллельно ее пути — его тропинка пробита выше по гребню.

Когда в начале июня он приехал на летние каникулы в Порто-Манакоре, донна Лукреция уже успела подыскать им связного. Было бы смешно и глупо надеяться на дальнейшие свидания, рассчитывать только на случайные встречи с глазу на глаз, на быстрое перешептывание у проигрывателя в салонах местной знати или на пляже, сплошь утыканном зонтиками светских дам. Даже для того, чтобы устроить сегодняшнее свидание, на которое оба идут сейчас, требовалась предварительная письменная договоренность. И, конечно, нечего и думать о почтовой корреспонденции, не так для него, как для нее: на следующий же день весь город узнал бы, что супруга судьи ведет тайную переписку.

Когда окончательное решение было принято, первым ее побуждением было поговорить с мужем, прямо объявить, что она от него уходит, и потребовать, пока она еще здесь и никуда не уехала, хотя бы дать возможность свободно переписываться с кем ей угодно. Ее не смягчили бы его слезные мольбы. Десятки раз она слышала из собственных уст мужа его негодующие тирады о том, что итальянские законы, запрещающие развод, в сущности, постыдная уступка поповской тирании. Она напомнит ему эти слова. Будущих ссор она не боялась, просто она перестала доверять мужу с тех пор, как он потребовал, чтобы она посылала детей на уроки катехизиса, и с тех пор, когда он вынес обвинительный приговор батракам, занявшим пустующие помещичьи земли. Он вполне способен, решила она, прибегнуть к помощи правосудия, действовать прямо или непрямо от имени закона, лишь бы помешать ей уехать, или, чего доброго, начнет преследовать Франческо; итальянский закон — сплошная ловушка для любовников, да еще по распоряжению полиции южанину можно запретить работать на Севере Италии. Боялась она также, что муж все откроет Маттео Бриганте, а тот едва ли допустит, чтобы его сына втянула в прелюбодейственную связь неверная жена. Сама-то она — Лукреция это знала способна преодолеть любые препятствия. Но она боялась, что Франческо попадет в тройную западню: судьи, комиссара полиции и Маттео Бриганте, что он запутается в двусмысленных махинациях законных, незаконных и вовсе противозаконных сил. Стало быть, надо свято хранить тайну.