Юрий Гельман - Зал ожидания (сборник)

До автобуса оставалось еще час сорок, нужно было чем-то себя занять, и я решил просто и без затей устроиться в зале ожидания: все-таки теплее, чем на улице.

В киоске сомнительной кулинарии я с восторгом обнаружил любимое с детства и редко теперь попадавшее в продажу овсяное печенье, и купил его целый килограмм. Затем медленно, безжалостно и хладнокровно убивая время, высматривая каждую щербинку на лестнице, я поднялся на второй этаж здания автовокзала.

Зал ожидания – огромный и светлый по архитектурному замыслу – представлял собой, впрочем, довольно жалкое зрелище. В нескольких обширных окнах зияли пробоины, и над головами немногочисленных «ожидателей» размашисто гулял заштрихованный бледными косыми тенями оконных переплетов осенний ветер. Пять или шесть нестройных рядов убогих грязно-желтых кресел с откидными сиденьями, позаимствованных когда-то в старом кинотеатре «Дружба», составляли всю меблировку этого помещения. А редко разбросанные по ним нахохлившиеся люди с нехитрой ручной кладью подле ног, выглядели лишними и чужими в столь неприветливом месте. Но каждый ждал свой автобус, и каждый знал, что все находящееся вокруг – временно. Так подумал и я, готовый скоротать время в этой нестройной когорте разношерстных людей.

Я прошел в дальний угол – мимо изрезанных скабрезными надписями кресел, мимо мужеподобной уборщицы с бородавкой на щеке. Она проворно сметала шелуху от семечек на ржавый деформированный совок и, кажется, при этом бурчала себе под нос какие-то гадости.

В дальнем углу зала ожидания под целым, но безнадежно грязным окном, куда, как мне казалось, не добирался сырой сквозняк, стояло отдельно три искалеченных креселка, сбитых между собой общей рейкой. Я устроился на одном из них, сразу ощутив шаткость конструкции, вихлявшей в разные стороны от каждого моего движения. Однако другого выбора не было, поскольку мне все же не хотелось еще и простудиться перед отъездом.

Отыскав наиболее устойчивую позу и зафиксировав при этом неправильный угол между спиной и бедрами, я затих и развязал ручки пакета с печеньем. О, с каким наслаждением я собирался жевать его, мое детское лакомство со специфическим привкусом – жевать даже всухомятку. Какой-нибудь воды я купить забыл, а вставать уже не хотелось.

Есть люди, которые, принимая пищу (вот именно, что «принимая»), будь то дома на кухне или в какой-нибудь серенькой столовой, то ли от природной робости, то ли от чрезвычайной важности процесса – тупо смотрят в тарелку, не замечая и не слыша ничего вокруг. В такие минуты священнодействия только, пожалуй, землетрясение способно вывести этих людей из пищевкусовой медитации. Но, может быть, это и правильно? Не знаю, я другой. Я должен смотреть по сторонам, не теряя во время еды связи с жизнью. Я должен участвовать в ее процессе, ничего, по возможности, не пропуская мимо себя. Это, конечно, делает мою еду порывистой, лишает ее монотонной тщательности, но зато не позволяет потерять ощущение места и времени, которым я всегда очень дорожил.

Вот и теперь, откусывая рассыпчатые крошки детства, я медленно водил глазами по сторонам, примечая движения предметов, колебания световых тонов, интонации звуков, перетекания запахов. И уже зал ожидания – мрачный в своей полупустой, акустически цельной огромности – не казался мне малопригодным для отдыха. В нем, как в некой ограниченной части вселенского объема, наблюдалась белковая жизнь, и это радовало глаз, и это подчеркивало мою собственную причастность к происходящему.

И тут я заметил сразу две вещи, заставившие меня вздрогнуть и остановить руку с печеньем на подлете к губам. Слева от меня стайка скудно одетых чумазых мальчуганов – примерно от семи до одиннадцати лет – сбившись в тесный кружок и, казалось, не замечая ничего вокруг, передавала из рук в руки розовый пакет. Каждый из них по очереди опускал в него свое лицо, от чего пакет на какое-то время втягивал в себя сморщенные бока и вяло шелестел молекулами полиэтиленовых стенок. Лица мальчуганов были при этом сосредоточенны и строги, как лица апостолов леонардовской «Тайной вечери», и у меня вдруг затаилось дыхание, будто отторгая, не впуская в легкие ядовитые пары этого розового безумия.

Другое, что одновременно с этим бросилось в глаза, была довольно пестрая, но топорно сделанная вывеска над одной из немногих боковых дверей. Желающим ее прочитать сообщалось, что какая-то голландская фирма с узловатым, как корневище дуба, фонетическим названием, что-то наподобие «Куртсхаард Гуус Хиддигрехт», предоставляет бесплатные обеды всем нуждающимся пенсионерам при наличии документа о размере получаемой пенсии. Дверь, над которой вызывающе пестрела эта умилительная вывеска, в отличие от обшарпанных других, была заботливо (лицо фирмы!) обклеена темным лакированным шпоном, и ручка бронзово сверкала в тени, отполированная сухими ладонями голодных стариков.