Алиса Ганиева: Салам тебе, Далгат! (сборник)

Мировоззренческая (новореалистическая) близость у всех разбираемых авторов безусловна, несмотря на разницу творческих методов и художественных уровней. У Анны Старобинец тема переезда, ухода, тема «чужих» наиболее выпукла в рассказе «Живые». Если у Алексея Слаповского в романе «Они» и у Эдуарда Сырникова (Дмитрия Хетерхеева) в «Превышении» демаркационная линия проходит между коренными жителями и «оккупантами», то здесь два разделения. Первое – между грязными обитателями метро, лицами без определенного места жительства, лицами в пачкающей одежде (физическое описание особенно детализировано именно в силу его неприглядности, отвратительности: «Их вонючие подгнившие тряпки, их вонючие подгнившие губы морщились от непонятного напряжения. Их посиневшие языки медленно и липко ворочались (высовывались и прятались, высовывались и прятались) за огрызками зубов») и обычными людьми.

Второе разделение, которое обозначили сами эти «лица», устраивая зверскую революцию, – между живыми и неживыми, между роботами и людьми. После бойни остается тысяча выживших, отделенных большой стеной вокруг Москвы. Стремление героини дублировать утраченного мужа роботом, несмотря на удачу, оборачивается новой волной одиночества и депрессии. Пытаясь в ванне вскрыть вены, она обнаруживает, что сама – робот, собранный кем-то по воспоминаниям, и нажимает кнопку «выкл.». Сюжетно это сходится с фильмом Александра Аменабара «Другие», в котором члены семьи страдают от присутствия в доме теней умерших и только потом обнаруживают, что на самом деле мертвы они сами.

В разряд парий, таким образом, попадают национальности (чаще всего кавказцы), некоторые социальные группы (для одних – бомжи, подростки, маргиналы, для других – бизнесмены, взрослые, мещане), мертвые (которых можно четко обозначить как «не мы»).

Кстати, стремление к смерти в молодежной субкультуре четко выражено в движении экстремализма, которое можно скорее отнести к рискованному дуракавалянию, чем к спорту. В каком-то посте «Живого журнала» написали, что экстремалы просто делают «ту фигню», о которой остальные думают. На деле это тоже вызов, вопль, но обращенные не к обществу, а к собственным инстинктам. Это при том, что, с другой стороны, молодежь ищет укрытия от общества именно в потакании, служении инстинктам.

На досуге экстремалы занимаются стоптокингом (рубка кабелей под напряжением, поломка электросчетчиков, подстанций), баттонпрессингом (нажимание звонка в подъезде и убегание), файчингом (скоростное курение), слип-драйвингом (автогонки под снотворным) и прочим хулиганством и членовредительством. Склонность к бессмысленным, а порою и вредным для окружающих действиям на молодежных музыкальных каналах вроде MTV даже культивируют (шоу «Дикари», «Дуракаваляние»). Идея таких западных игр, предназначенных для поднятия уровня адреналина, в России прекрасно прижилась. Это более или менее явно отражается и в текущей литературе. Помимо рассмотренных книг навскидку можно привести и рассказы молодых писателей из совсем разных по направленности журналов. Герой рассказов Александра Снегирева то решает сделать себе обрезание просто так, из интереса («Авиэль»), то гоняет с другом по автодорогам с таким азартом, что разбивается лежащая сзади урна с прахом бабушки («Бабушка») и приходится его собирать вместе с окурками и собачьей шерстью [119]. Герой рассказа Виктора Дрожникова «Нет спасения» на спор рубит себе мизинец [120].

На фоне такой прозы попытки возвращения к спокойному повествованию, целомудренной лексике и вечным идеалам [121]выглядят пусть и ярко, но ретроспективно, потому что в них рассказывается либо о прошедшем детстве, либо о минувшей молодости героинь, а не о нынешней их жизни. Выходит, о текущем моменте сейчас почти невозможно писать светло и просто, всюду это самое «и скучно, и грустно, и некому руку подать» (русское сознание до бесконечности продолжает инфинитив: «морду набить», «в брюки залезть»). Некому, потому что ты – чужд.

Ощущение чужести, как и попытки самоопределения, как и «дефицит культуры», рождается из-за переходности, неоформленности социальной ситуации. Попсовые, рыночные проявления этой тенденции (припев «Я повсюду иностранец» в песне В. Меладзе, изгойство парижского араба Муссы в фильме «Ангел-А» Люка Бессона и проч.) тоже неслучайны, так как нетерпимость к не своему, будь то фашизм, религиозный фанатизм, бунты подростков, активизирована во всем мире. Она толкает к сбиванию в стаи («Мы не гопники, мы партизаны».), в которых героические побуждения, лихие лозунги и стремления уживаются с физической и моральной грязью. На реализм это все-таки похоже мало. Это похоже на поиск. Поиск, который исторически можно сопоставить с европейским барокко, с его акцентами на парадоксальность восприятия мира, ощущаемого как метаморфоза, бездорожье, раздробленность.